Меня встретил человек с сильно передевшими седыми волосами, в дорогом синем костюме. На бледном гладковыбритом лице выделялись светлые, по-детски удивленно-радостные глаза. Я рассказал ему о своих занятиях и неуверенно достал из портфеля свой первый самостоятельный опус. Гринберг жадно схватил рукопись и буквальна уткнулся в нее носом — зрение у него было плохое, но очками, он почему-то не пользовался. Знакомство со «статьей» заняло у него не более двух-трех минут.
— У вас есть руководитель? — спросил он, возвращая мне папку.
— Нет.
— Понятно, понятно… — Глаза Павла Исааковича излучали доброжелательность и радость. — Вот тут у меня есть два оттиска, — продолжал он, роясь в столе, — вы их прочтите, а потом приходите ко мне, поговорим…
— Когда прийти? — спросил я, пряча бумаги в портфель.
— Когда прочтете, тогда и приходите, — улыбаясь, повторил Гринберг, пожимая мне руку.
От мехмата до моей церкви — одна остановка, которую я в нетерпении пробежал чуть ли не бегом. Когда я наконец добрался до своего стола и открыл первый оттиск, то обнаружил, что понятна мне была только одна первая фраза: «Выпишем систему уравнений, описывающих движение газа в узкой щели. Эта система состоит из…» Далее следовали уравнения, занимавшие полторы страницы текста. Что это были за уравнения, откуда они взялись — я не знал. Несколько дней я пытался вникнуть в смысл математических знаков с помощью своих старых конспектов, учебников физики и различных справочников. Все было напрасно. В понимании текста статей Гринберга мне не удалось продвинуться ни на йоту. Тогда я опять пошел на физфак, где на кафедре теоретической физики учился в аспирантуре один из моих однокурсников. Он взял оттиск и лениво перелистал первые страницы.
— Ну, и чего же ты от меня хочешь? — в его голосе слышалось извечное превосходство теоретиков над экспериментаторами.
— Объясни, откуда берутся эти уравнения, — терпеливо попросил я.
— Объяснить это нельзя, — пожал плечами теоретик. — Это надо просто знать.
— Что надо читать? — еще терпеливее спросил я.
— Возьми, например, Кочина, Кибель и Розе… — он задумчиво пожевал губами и посмотрел куда-то поверх моей головы. — Впрочем, это, наверно, слишком для тебя сложно… — Теоретик решительно поправил очки: — Попробуй лучше Лойцянского… Да, да, Лойцянского, — уверенно повторил он, — это будет в самый раз.
Через несколько дней я уже сидел за своим маленьким столиком и аккуратно конспектировал толстенный том Лойцянского. Дело продвигалось медленно. Гидромеханику нам не читали, а мои курсовые работы на кафедрах ядерной физики и оптики были сугубо экспериментальными. Кроме того, время от времени Сергей Сергеевич заставлял меня проводить на придуманных им приборах различные опыты. Приборы были тяжелые и имели красивые самолетные названия: «По-1», «По-2» и так далее (фамилия моего заведующего была Потапов). Очень скоро я понял, что попытки определять проницаемость трещиноватых образцов на этих приборах совершенно бесполезны. Тем не менее эти попытки по настоянию Сергея Сергеевича продолжались, и у меня уже болели руки от громоздких железных аппаратов со все увеличивающимися номерами. Несмотря на это, месяца через два я уже стал входить в непривычный мир новых понятий, определений и методов гидромеханики.
Как-то раз, когда я мучился над физическим смыслом операции вихря, ко мне подошел Сергей Сергеевич. Его хищный нос угрожающе навис над моими бумагами.
— Как успехи?
Я пожал плечами:
— Да вот, разбираюсь…
— И долго будете разбираться?
— Пока не пойму.
— А проницаемость надо измерять сейчас.
Уже не помню, в который раз я пытаюсь объяснить моему заведующему, что этого делать не надо, но он непреклонен. Наконец мы договариваемся о том, что я буду продолжать эксперименты на приборах серии «По» до тех пор, пока их не отменит сам Матвей Михайлович. Я понял, что избавление от тяжеленных «Потапов» находится в руках таинственно всемогущего Грехова.
И вот я уже иду по длинному коридору главного здания института. Невероятно высокий потолок теряется в пыльном сумраке, левая сторона коридора уставлена старинными геологическими шкафами, похожими на довоенные школьные пеналы гигантских размеров, по правой стороне расположены двери с написанными от руки табличками. Почти каждая фамилия имеет перед собой приставку «проф.», поэтому я невольно стараюсь ступать по скрипящему паркету не так громко. Кабинет Матвея Михайловича — последний по коридору, рядом со старинной кафельной печью. Я постучался и вошел в комнату. Возле большого письменного стола я увидел невысокого широкоплечего человека с длинными руками. Рукопожатие его было сильным, у меня даже заболели пальцы. За те несколько мгновений, пока моя рука находится в ладони Грехова, я успеваю заметить между его большим и указательным пальцами полустершийся якорек, почти скрытый растущими на тыльной стороне руки волосами.