Но это же временное промежуточное состояние. Может быть, даже и неизбежное. И ведь так не будет продолжаться вечно. Вот погодите — Гулливер поднимется, разорвет свои ниточки и сделает что-то настолько неожиданное, что муравьи застынут от удивления.
Этим свифтовским образом естественно завершился наш разговор, хотя конечно же его прервали: зазвонил телефон, кто-то вошел, надо было улыбаться, говорить о нейтральном. А улыбаться не хотелось. Хотелось пожить еще в этом разговоре, договорить, доспорить. Хотя о чем мы могли еще спорить? Ведь спорила я и с собой тоже. Даже больше с собой, со своими скрытыми ощущениями, чем с отточенными аргументами своего старого друга.
Это же правда, в которую я просто старалась не вслушиваться: тревожный озноб охватывал меня всякий раз, когда я вступала в прямое, без посредников, общение с приборами, тестами, графиками. Да, во всем этом чудилось что-то от рока, предопределенности, предуказанности, от того биологического фатализма, который, по словам Жана Ростана, «безжалостно захлопывает перед нами двери». И все думалось: а к чему, к чему знать о себе нечто заранее? Разве всякий выдержит это знание и пойдет наперекор строго детерминированной судьбе? Если ничего о себе не знать, может быть, захлопывающиеся двери не захлопнутся: победит платоновское «сокровенное вещество»? Как мой приятель назвал его? Победительное, нет — стихийное чувство жизни, чувство космоса. Снижение его — потеря иммунитета к жизни.
Да, опасения эти были, были, и тревожный озноб был. Чувствую его и сейчас, вспоминая, как истово работали со мной в лаборатории. Но деловая, прагматическая сторона дела все-таки одерживала верх: слишком очевидны были конкретные блага, которые несет психодиагностика. Блага — они уже поддавались подсчетам. Можно было представить себе, как воспользуется человек рецептами психодиагностики.
А вот потери — потери виделись туманно, в дальней дали.
Потери, блага… Если из благ вычесть потери, то получится… Что же получится?.. Считать, вычитать, прибавлять. К кому? К человеку?
…И снова тихий кабинет, и снова мягкие кресла, и снова я спорю со своим приятелем и, колеблясь, отвергаю его аргументы.
А пока мы сидим и философствуем, ленинградцы работают.
Л. Розанова
Назавтра — все сначала
Лилиана Сергеевна Розанова многое успела за свои 38 лет. Окончила МГУ, защитила кандидатскую диссертацию, написала тридцать с лишним научных работ. Вышла книга ее рассказов, журналы и газеты публиковали ее очерки. Она писала стихи. Песни ее и сейчас поют в Московском университете. Ее литературный талант был безусловен и ярок.
Она умерла от болезни сердца. При жизни она исследовала сердечную деятельность, сама не один раз оперировала сердце. И о сердце эта последняя в ее жизни работа…
Я долго не решалась писать об этом: есть темы, вступая в которые нужно преодолеть в себе какой-то барьер.
Гуманно ли писать о смерти? В большой литературе это по плечу большим писателям, в научной и популярной литературе законы свои. Свои традиции. Писать можно, но: чем тяжелее страдание, тем более оптимистичным, уверенным и по возможности конкретным должен быть конец сообщения, прогноз.
Болезни сердца, уносящие сегодня больше жертв, чем рак и туберкулез, вместе взятые, будут когда-нибудь побеждены. Нет человека, который бы сомневался в этом. Ученые найдут средство от инфаркта. Не панацею, о нет. Скорее — гибкий, многоэшелонный арсенал одновременно мощных и тонких средств.
К этой победе фармакологи, терапевты, хирурги идут шаг за шагом. Все дороги извилисты и обманчивы, и каждый шаг вперед, дающийся ценой громадных усилий, а иногда и целых жизней, незаметен. Сенсации здесь исключены. Как невозможно предположить, что токарь-универсал, пусть самый непревзойденный в мире, однажды выточит на своем станке — пусть тоже совершенно непревзойденном — готовый космический корабль, — так бессмысленно ожидать, что отдельная лаборатория выдаст как-нибудь в конце рабочего дня ампулу искомой панацеи.