Нет, ни в коем случае я не надеюсь, что Федор Михайлович Достоевский мог полюбить этот город. Ни в коем случае… Да кто же, где, когда любил место ссылки? Разве что Кавказ? Но то Кавказ!
Однако не потому ли его воспела русская литература, что она там себя поняла и поняла русского человека?
В. Карцев
ЗАМОРЫШ
(Размышление о детских и юношеских годах Исаака Ньютона)
Нет машины времени, читатель, увы, и не может быть! Лишь сила воображения может перенести нас в беспокойный семнадцатый век, на туманный остров, где в яростной схватке встают брат против брата, сын против отца, где рубят на плахах головы несогласным и мечтают о сладостной Утопии, где чума косит людей, а пожары и ураганы — города, однако население быстро растет, где только что узнали о человеческом кровообращении и познали превосходный китайский напиток, называемый китайцами Ча, другими же нациями — Тау, иначе — Тее, но продается этот изысканный напиток пока лишь в «Голове султанши» близ королевской биржи в Лондоне, где, недоуменно глядя на восходящее дневное светило, заставляют себя верить, что это Земля обращается вокруг него, а не наоборот, где вскоре родится дифференциальное исчисление, а турок показывают всем желающим всего за два пенса, всего за два пенса, господа!
РОЖДЕСТВО В МАНОР-ХАУСЕ, ГОД 1642
Меж двумя и тремя часами ночи, ближе к утру, крики роженицы — Анны Эйскоу — внезапно прекратились; на смену им пришел слабый звук, — может быть, даже не плач, а писк, тонущий в шорохах взбудораженного дома, в беспокойном лае собак, тревожном мычании и блеянии, доносящихся из хлева…
— Мальчик, мальчик! — разнеслось по гулкому холодному дому.
В левую спальню на втором этаже потянулись немногие жители имения — в неверном свете свечей, разгоняющих сырую влажную темноту, можно было признать в них и пастухов, и странников, и волхвов, и правителей; они приходили из темноты и уходили в темноту, как актеры в лондонском театре «Феникс»…
В рождественскую ночь 1642 года [10]в небольшом имении в самом центре Англии, недалеко от старой римской дороги, ведущей от Лондона к заливу Хамбер и далее — на север, появился на свет гений, разгадавший тайны хода светил и самой хозяйки ночи — Луны.
Исаак Ньютон.
Сколько написано о нем статей и книг!
Горы литературы прогибают библиотечные полки. Каждая строчка Ньютона, каждое высказывание, сделанное им, стали предметом изощреннейшего анализа. Любое движение его мощной мысли прослежено от первого прорастания, от робкого намека до буйного цветения, до трубного гласа, возвещающего миру о раскрытии очередной тайны природы.
Исследователи спорят с коллегами о деталях, о смысле туманных ньютоновских пророчеств. Пути человеческой мысли неисповедимы, и никто сейчас, через сотни лет, не сможет уверенно утверждать, что все происходило именно так, а не иначе. Так же дело обстоит и с биографиями гения — они зачастую противоречат друг другу. Как будто Ньютонов было несколько.
Да и возможно ли в принципе создать жизнеописание Ньютона?
Массу затруднений для осуществления такого грандиозного замысла создал и сам герой нашего будущего повествования. Он был скуп на слова, особенно в том, что непосредственно касалось обстоятельств его личной жизни. Безжалостно вымарывал из научных трудов все, что могло бы пролить хоть какой-то свет на его персону. В его письмах — а именно письма есть последняя надежда и бесценное тайное подспорье биографа — лишь изредка всплывает нечто, связанное с реальными обстоятельствами его земного бытия, бореньями его неукротимого духа, томлением его живой природы. Многие тысячи страниц его переписки — это в основном доказательства теорем, отголоски научных споров, подробности академической жизни. Но вдруг мелькнет между строками сухих математических формул, геометрических построений, физических законов что-то живое, ранимое и как бы воскликнет: «Я — человек! И все во мне — человеческое!» — мелькнет неуловимо и снова укроется за крепостными стенами логических схем.
Среди гор написанного Ньютоном, среди горных цепей, образованных работами о нем, сыщем же первые известия о нем — человеке:
«Исаак, сын Исаака и Анны Ньютон, крещен 1 января 1642/3» [11].
Это — первая строка ньютонианы, и посетители небольшой — четырнадцатого века, с какими-то еще англосаксонскими элементами в кладке стен — церкви в Колстерворте, близ Грэнтэма в Линкольншире, могут собственными глазами увидеть эту запись в старинной церковной книге с сильно потертым кожаным переплетом.
Он родился в год, когда в Англии началась гражданская война. Солдаты Кромвеля, его железнобокие всадники, хатчингтонширские иомены спешили в штаб-квартиру вождя в Кембридже, и путь их лежал прямо через Грэнтэм. Всеобщая печаль и беспорядок, жестокость и алчность этой великой войны привели к упадку и небольшую деревушку Вулсторп, в нескольких милях от Грэнтэма.
Железнобокие шли по северной римской дороге мимо старинной церквушки в Колстерворте, мимо заколоченных вулсторпских ферм и спаленных хижин, когда-то крытых соломой, мимо заброшенного хозяйского дома, называемого Манор-хаус.
Манор-хаус был, по существу, небольшой крепостью, сложенной из серых известняковых глыб, покрытых облупившейся штукатуркой. Железнобокие обтекали его, как река — утес, лишь изредка забегая в богатый сад, славящийся яблоками. Узкие окна — бойницы дома — смотрят на запад, и тревожные взгляды обитателей сопровождают уходящие гарнизоны.
Имение Манор-хаус в деревушке Вулсторп когда-то перешло в собственность деду Ньютона, Роберту Ньютону. Странное дело! Хотя имение было совсем небольшим, владельцы обладали по отношению к его обитателям ничем не ограниченными правами. Здесь был их собственный рыцарский двор, здесь они вершили свой суд. Владелец имения обладал правом казнить и миловать. Исаак Ньютон, вступив во владение Манор-хаузом, тоже станет обладателем этих прав, идущих, как уверял Ньютон, из глубины веков.
«Предки мои благородного шотландского рода. Они верно служили королю Якову Первому и пришли в Англию из Восточного Лотиана вместе с ним», — уверенно рассказывал Ньютон Джеймсу Грегори в 1725 году, за два года до смерти, когда, казалось бы, все суетное уже потеряло для него значение.
Однако, хотя сам Ньютон неоднократно подчеркивал благородство своего происхождения, да и представители некоторых линкольнширских Ньютонов (не всех) охотно признавали его за своего, никаких доказательств принадлежности Ньютона к линкольнширской знати не найдено.
Скорее — наоборот!
Дотошный историк Е. Фостер раскопал архивы графства Линкольншир за 1524 год и обнаружил, что Симон Ньютон, первый из твердо установленных предков Ньютона, столь же твердо стоял на самой нижней ступеньке иерархической лестницы захолустной деревушки Вестби. Он, например, платил самый низкий годовой налог — четыре пенса, в то время как средний налог колебался в пределах от 12 пенсов до 9 шиллингов, а богачи платили и по двадцати фунтов в год [12]. И числился он «землепашцем».
Но Ньютоны, нужно отдать им должное, были трудолюбивы и упорны и, несмотря на полное отсутствие образования, довольно быстро продвигались вверх в своем социальном положении. Если в середине шестнадцатого века они еще числились «землепашцами», то уже в конце его они называли себя «иоменами» — то есть землевладельцами. Ньютоны всеми способами скапливали землицу и богатство и год от года приумножали свое достояние на фоне всеобщего окрестного разорения.
Потомок Симона Ньютона, Джон Ньютон из Вестби, тоже землепашец, удачно женившись на девице из знатного рода Эйскоу, прикупил перед своей смертью, в 1562 году, большую, за сорок фунтов, ферму с землей — шестьдесят акров пахоты в Вулсторпе для своего сына Ричарда — прадеда Ньютона. Ричард, умирая, оставил кроме дома и земли наследство, оцениваемое в 104 фунта, и в том числе полсотни овец — то есть всего вчетверо меньше, чем оставил семье в те времена самый богатый иомен Ланкашира. Его сын Роберт Ньютон, унаследовав вулсторпскую ферму, добавил к ней в 1623 году и вулсторпский Манор — каменный дом-крепость, построенный еще в четырнадцатом веке. Это был и социальный взлет, поскольку делал Роберта лордом Майора со всей полнотой власти.
11
В Англии того времени новый год начинался с 28 марта, и поэтому все даты с 1 января до 28 марта шли с двойным годом: 1642/3.
12
Один английский фунт до 1975 года состоял из 20 шиллингов, каждый из которых равнялся 12 пенсам.