Молитвы многих народов написаны на языке, непонятном для молящихся. Разве индус понимает Веды? Старославянский язык непонятен русскому. Латинский — поляку и чеху. Но написанная на латинском языке молитва действует не менее сильно, чем вывеска. Таким образом, волшебная роль заговоров и заклинаний не хочет иметь своим судьей будничный рассудок.
Ее странная мудрость разлагается на истины, заключенные в отдельных звуках: ш, м, в и т. д. Мы их пока не понимаем. Честно сознаемся. Но нет сомнения, что эти звуковые очереди — ряд проносящихся перед сумерками нашей души мировых истин. Если различать в душе правительство рассудка и бурный народ чувств, то заговоры и заумный язык есть обращение через голову правительства прямо к народу чувств, прямой клич к сумеркам души или высшая точка народовластия в жизни слова и рассудка, правовой прием, применяемый в редких случаях…»
Программа, здесь сформулированная с ясностью гения, выполнялась потом всей наукой нашего столетия. Поиск функций отдельных звуковых единиц (фонем) стал задачей новых областей лингвистики, созданных при участии друга Хлебникова Романа Якобсона. Как пример именно такого подхода к языку Якобсон цитировал хлебниковское противоположение дворян творянам из «Ладомира»:
Якобсон помогает объяснить цитируемый в приведенной статье Хлебникова пример заговора, начинающийся с «Шагадам». Хлебников цитирует здесь свою «Ночь в Галиции», где русалки «держат в руке учебник Сахарова и поют по нему»:
В следующей части композиции хор русалок продолжает начатую еще до того тему:
На что ведьмы отвечают:
Этот ранний образец фольклорной зауми у Хлебникова разъясняется благодаря воспоминаниям Романа Якобсона. По его словам, внимание его еще около 1908 года было привлечено к заумным русским народным заговорам, когда была опубликована статья Александра Блока о поэзии народных заговоров и заклинаний. Блок приводил заумный заговор:
Блок пояснял: «Для отогнания русалок есть заповедные слова и странные колдовские песни, состоящие из непонятных слов».
По словам Якобсона, перед началом первой мировой войны он поделился с Хлебниковым собранными им образцами подобных заумных заговоров, которые тот частично включил позднее в цитированные куски своей «Ночи в Галиции».
В своей последней книге, вышедшей перед самой его смертью, Якобсон вернулся к разбору звуковой стороны таких песнопений, обращенных к мифологическим существам. Оказывается, в них почти всегда встречаются одинаковые сочетания звуков ( ндв рындо, каланди, инди) — такие же, какие есть в глоссалалии, когда люди в экстазе на особом (заумном) языке обращаются к богу. Общие черты есть и в зауми разных поэтов.
И здесь снова поражает сходство Хлебникова и Арто. При сравнении заумных стихов Хлебникова и Арто (писавшего их четвертью столетия позже) возникает достаточно странное чувство: можно подумать, что они написаны одним поэтом (хотя Арто не знал русского языка, а Хлебников при хорошем знании французского не вводил французские элементы в свою заумь). В особенности это относится именно к тому заумному языку, который Хлебников называл «языком богов». Этот вид заумного языка Хлебников использовал в тех своих вещах, где изображен диалог богов, как в пьесе «Боги» и в соответствующей «плоскости» сверхповести «Зангези». В одной рукописи он назвал такой язык «личным», возможно имея в виду свое отношение к подобному способу выражения. Именно этот «язык богов» больше всего похож на те заклинания, которые Хлебников заимствовал из старого сборника Сахарова и вложил в уста русалкам в своей «Ночи в Галиции». Слова этого языка обладают четко выраженным звуковым строением, позволяющим их сблизить и с глоссалалией, и со словами самого раннего детского лепета — еще до того как ребенок начинает подражать звукам своего родного языка. В некоторых случаях у Хлебникова строчки на языке богов чередуются со строчками на обычном языке, но не совсем понятно, можно ли считать их равнозначными, как в реплике Юноны, повторяющейся в пьесе «Боги»:
Или в ее же восклицании:
В двух «плоскостях» (II и XI) «Зангези», где употреблен «язык богов», повторены многие их реплики из пьесы «Боги», но без перемежающихся с ними восклицаний на русском языке. У Арто в некоторых его сочинениях конца 1946 г. за заумными строками, по фонетике очень близкими к хлебниковским, следуют французские как бы разъяснения, вводимые c’est-à-dire, «то есть»:
Очевидно, сравнение таких фонетических заумных частей из произведений больших поэтов с глоссалалией, младенческим лепетом и вместе с тем с правилами строения разных языков мира очень важно для выяснения некоторых врожденных законов языка. Можно думать, что такие законы всегда сохраняются в этих предельных случаях его использования; более того, они становятся ясно ощутимыми.
Хлебников не конструировал «язык богов» — в отличие от «звездного языка», слоги которого он тщательно обдумывал. В его декларациях и статьях о языке отмечается, в сущности, одна, но весьма важная черта «языка богов»: то, что он воздействует вне сознательного восприятия. Хлебников изучал строение заклинаний, построенных заумно. Но можно уверенно утверждать, что изучение было вызвано их сходством с ранее написанными поэтом стихами. Это сходство было замечено Р. О. Якобсоном.
Можно предполагать, что завораживающее воздействие речений «языка богов», ощущавшееся самим Хлебниковым, коренится в их сходстве с младенческим лепетом, бессознательная память о котором хранится в подсознании.
Надо отдать должное прозорливости Хлебникова, включившего в «Ночь в Галиции» именно те куски заумных заговоров, где особенно отчетливо выявлены подобные общечеловеческие языковые свойства.
Если в приведенном выше отрывке Хлебников поясняет свои мысли о заумном языке примерами из русских народных заговоров, то в другом подобном сочинении Хлебников приводит примеры из собственных опытов зауми и из аналогичного стихотворения «Дыр бул щёл» Крученых: «Знание слов естественного, бытового языка нам понятно. Как мальчик во время игры может вообразить, что тот стул, на котором он сидит, есть настоящий, кровный конь, и стул во время игры заменит ему коня, так и во время устной и письменной речи маленькое слово «солнце» в условном мире людского разговора заменит прекрасную, величественную звезду. Замененное словесной игрушкой, величественное, спокойно сияющее светило охотно соглашается на дательный и родительный падежи, примененные к его наместнику в языке. Но это равенство условно: если настоящее исчезнет, а останется только слово «солнце», то ведь оно не сможет сиять на небе и согревать землю, земля замерзнет, обратится в снежок в кулаке мирового пространства. Также, играя в куклы, ребенок может искренне заливаться слезами, когда комок тряпок умирает, смертельно болен; устраивать свадьбу двух собраний тряпок, совершенно не отличимых друг от друга, в лучшем случае с плоскими тупыми концами головы. Во время игры эти тряпочки — живые, настоящие люди, с сердцем и страстями. Отсюда понимание языка, как игры в куклы; в ней из тряпочек звука сшиты куклы для всех вещей мира. Люди, говорящие на одном языке, — участники этой игры. Для людей, говорящих на другом языке, такие звуковые куклы — просто собрание звуковых тряпочек. Итак, слово — звуковая кукла, словарь — собрание игрушек. Но язык естественно развивался из немногих основных единиц азбуки; согласные и гласные звуки были струнами этой игры в звуковые куклы. А если брать сочетания этих звуков в вольном порядке, например: бобеоби, или дыр бул шел, или манчь! Манчь! чи брэо зо! — то такие слова не принадлежат ни к какому языку, но в то же время что-то говорят, что-то неуловимое, но все-таки существующее».