Тряся друг другу руки на прощанье, они уславливались созвониться. И мне выпало не очень послушной рукой записать им на двух бумажках их телефоны. Мейерхольд кричал, уже уходя, что теперь они будут встречаться. «Все перемелется, Володя!» И это была его единственная печальная фраза.
И оба — ни слова о прошлом.
Сколько знаю, больше они все-таки не встречались.
Мне хочется кончить тем, с чего, вероятно, лучше было начать. Тут не будет воспоминаний. Только выдержка из одного документа, о существовании которого при жизни Татлина я не знал. Искусствовед Алина Абрамова обнаружила этот документ в сохранившейся части татлиновского архива.
Не нарушая права А. Абрамовой на первую публикацию найденного, я позволю себе привести несколько строк из «Заявления» наркому просвещения, написанного в начале 30-х годов рукой «заслуженного деятеля искусств художника Владимира Евграфовича Татлина»:
«Большую часть своей художественной деятельности я посвятил разработке культуры материалов и созданию обусловленных ими форм. Работе в этой области, имеющей большое значение для художественной культуры вообще и бытового искусства в частности, я отдал за 14 лет революции много сил, как по линии своей творческой практики, так и по линии художественно-педагогической работы (в качестве профессора б. ВХУТЕИНа)…
Результаты моей работы… стали общим достоянием новейшей художественной мысли, сохранившись в тех идеях татлинизма, которые не только сказались в различных областях нашей художественно-конструктивной практики, но и образовали историческую веху в общем движении искусства последних лет. Не нарушая требований скромности, я позволю себе отметить, что эти художественные идеи далеко вышли за пределы советского искусства и приобрели мировой отклик. В художественной литературе Запада (Германии, Англии, Франции и Америки) „татлинизм“ стал уже термином, которым искусствоведы и историки новой культуры пользуются как художественно-исторической категорией, отражающей новое течение, выросшее на советской почве…»
Он вынужден был написать о себе ту правду, которой десятилетиями не писали о нем другие.
IV
Ю. Давыдов
Омут
Они встретились после убийства, происшедшего в Петровском-Разумовском, однако противостояние этих двух людей началось задолго до выстрела в подмосковном лесу.
Стремительность хороша в детективе.
Есть сюжеты, требующие замедленной съемки.
Важен не только поединок Лопатина и Нечаева. Важен путь к барьеру.
Начнем Лопатиным, 1845 года рождения.
Его называют земляком и волжане и степняки. Имя Лопатина на мемориальной доске в центре города Горького. Внушительный памятник Лопатину — в центре города Ставрополя.
Отец Лопатина, беспоместный дворянин, дослужился до действительного статского советника. Дослужился, а не выслужился. Будь Александр Никонович лишь дельным чиновником, мы бы на том и поставили точку. Нет, питомец Казанского университета принадлежал к людям, чья душа обновлялась в живом потоке литературы и философии тридцатых — сороковых годов. На групповой фотографии чиновников Казенной палаты тотчас замечаешь его необщий облик.
Человеком зрелым, семейным он перебрался из Нижнего в Ставрополь. В этом географическом пункте пересекались гужевые тракты тифлисский, царицынский, черкасский. Число жителей перевалило в ту пору за первый десяток тысяч. В невысокой фортеции, заложенной еще Суворовым, не вместились бы все местные купцы. А вот индустриальным размахом здесь не отличались и потому не помышляли о загрязнении среды, хотя вряд ли приятен и сладок был дым мыловарен и салотопен, кожевенных и табачных заведений, хлопчатобумажных и воскобойных, шорных, кирпичных, колокольного[14]. Вроде бы и промышленность? Но мастеровых-то две, три сотни, не больше. Выходит, фабрички карликовые.
Характерную черту населения современник обозначил выразительно: наплывное. И верно, какая смесь одежд и лиц — великороссы и татары, армяне и грузины, калмыки и ногайцы. К пестроте этнической прибавьте пестроту мундирную — гражданских ведомств, армейскую, казачью, горскую. Все это, словно цветные стеклышки в детской игрушке, узорчато складывается, рассыпается, опять складывается, приезжает, уезжает, бранится, пьет оглушительную водку, по-местному реченью — «вор»-водку, обирающую до нитки… Из степного марева летят на ставропольские огни коммерсанты и помещики (исключая «лендлордов» — те на берегах Невы: в шестьдесят третьем году государь пожаловал своему военному министру шесть с половиной тысяч десятин ставропольской земли), летят, распустив павлиний хвост кредитных билетов, в «Париж Кавказа», где магазины, бульвары, дворянское собрание, пруд с лебедями, гром военной музыки.
Приглядываясь к Ставрополю-Кавказскому, мы обращались к очерку Н. И. Воронова[15]. Можно и улыбнуться: он усматривал ставропольский прогресс в том, что и чиновники и военные, переселившиеся из разных концов России, мало-помалу отстав от грешного сожительства со стряпухами и прачками, обзавелись законными супругами. Без улыбки читаешь другое: «Прислушайтесь, — писал Воронов, — к разговорам между губернскими чиновными людьми: они очень практичны и только больно хромают там, где дело касается умственных или же научных занятий».
Конечно, так было. Но было и не так. Не одни лишь хромоногие прагматики населяли Ставрополь. Существовало и меньшинство, томимое духовной жаждой. К ним принадлежал и Воронов, латинист местной гимназии, в недалеком будущем корреспондент «Колокола».
Двое из тогдашних ставропольцев (не по рождению, а по месту службы) светили ярко — Януарий Михайлович Неверов и Николай Иванович Гулак.
Когда вообразишь худощавого, изящного Неверова в коридорах или классах подопечной гимназии, когда думаешь о юном Германе и пятидесятилетием Неверове, ловишь в себе наивное удивление: до чего «сюжетно» переплетаются стежки человеческих судеб. В самом деле: Неверов в молодости был близок с Тургеневым; вместе с Бакуниным слушал лекции в Берлинском университете; на другой скамье в этой же аудитории сидел статный немец по имени Фридрих Энгельс… Ставропольский гимназист, воспитанник Неверова, спустя годы станет другом Тургенева, и Тургенев восхищенно молвит: «Умница и молодец». Он станет упорным, «на равных» противником Бакунина. А Энгельс скажет с нежностью: «Наш смелый, до безумия смелый Лопатин…»
В библиографически редкой записке о ставропольской гимназии указано — Неверов ратовал за серьезное изучение естествознания. Не Януарий ли Михайлович повлиял на выбор научных интересов Германа Лопатина? После первого свидания с ним Маркс писал Энгельсу: «Лопатин — по призванию натуралист»[16].
В ставропольской гимназии вместе с русскими учились северо-кавказские горцы. Слышишь голос ученика Неверова — Коста Хетагурова:
Не Януарий ли Михайлович оказал влияние на Германа и в этом смысле? Лопатинская любовь к своему народу никогда не оборачивалась ненавистью к инородцам. В старости Герман Александрович вспоминал, что рос он и воспитывался в среде, чуждой национализму и шовинизму.
Дух братства присущ был и учителю Гулаку. Сподвижник Шевченко по тайному революционному обществу, знаток его поэзии, Николай Иванович переводил на родной украинский с грузинского и азербайджанского. Радикальность учителя математики весьма примечательна. Гулак был сторонником вооруженного свержения самодержавия, повсеместного и безоговорочного изъятия помещичьей земли, создания демократической федерации народов России. После ареста он находился в одиночном заключении, а затем отправился в ставропольскую ссылку. Гулак — первый узник Шлиссельбургской тюрьмы, которого увидел Лопатин, будущий узник Шлиссельбурга…
14
См.:
15
Некогда напечатанный «Одесским вестником», очерк вновь опубликован в альманахе «Ставрополь», 1979, № 1. Публикацию предваряет сжатая справка Сергея Белоконя. Подробнее о Н. И. Воронове см. в кн.: