Эйнштейн, высказавшись за массовое изобретательство, все-таки твердо придерживался мнения, что полезные изобретения доступны не каждому.
Советское изобретательство пошло по пути массовости. Заметим, что в 1970 году число изобретателей и рационализаторов в нашей стране превысило 3,6 миллиона, а Всесоюзное общество изобретателей и рационализаторов — ВОИР — в 1971 году насчитывало свыше 10 миллионов членов. И еще одна цифра: десять лет тому назад в СССР 80 процентов изобретений принадлежали одиночным изобретателям, ныне же 80 процентов авторских свидетельств выдается изобретательским коллективам в 3–4 человека.
Впрочем, такая же тенденция к «коллективизации» наблюдается и в научной работе. И не только у нас. Так, в 1905 году в 17-м томе журнала «Annalen Physik», поместившем «звездные» работы Эйнштейна, свыше 90 процентов статей были написаны одним автором. Сейчас в этом же журнале авторам-одиночкам принадлежит всего лишь четверть публикаций.
Вот все, что мы знаем об Эйнштейне как патентном эксперте. Фактов не так уж много. Но не правда ли, даже это немногое изменяет наши привычные представления о великом исследователе природы. Они идут несколько вразрез с распространенной легендой о нем как о витающем в облаках абстрактном мыслителе, бесконечно далеком от всего земного.
Э. Андроникашвили
Из воспоминаний о гелии-ІІ
Посвящается Ираклию Луарсабовичу и Вивиане Абелевне Андрониковым
— Что это ты сам не свой? — тотчас же, как только я вошел в квартиру брата, спросили меня в один голос Ираклий и Вива. Вива — жена Ираклия. Хотя мы с ней однолетки, она всегда говорит со мной или тоном обеспокоенным, или тоном успокаивающим. Надо полагать, что в те годы я давал повод к такому обращению. Обычно она справлялась с моими несолидностями сама, но в крайних случаях ей приходилось апеллировать к Ираклию. Не потому, что он был старше меня на два года, — какая глупость! Я всегда считал себя старше его и одно время даже убедил в этом окружающих. Просто им вдвоем было легче сперва меня подавить, а потом уговорить.
Вообще-то меня не так легко уговорить, когда я этого не хочу. Они просто не знали, что это им удавалось, только если я сам хотел, чтобы меня уговорили, что поступаю не почти правильно, а совершенно правильно, что делаю не просто хорошо, а очень хорошо. Откровенно говоря, я и на этот раз ждал, что меня уговорят.
Ну вот:
— …Что это ты сам не свой?
— Да так просто, — отвечаю, напуская на себя еще более «не свой» вид.
— Что просто?
— Да… Шальников уговаривает меня попросить Капицу, чтобы он принял меня в Институт физпроблем.
— Какое счастье! — воскликнула Вива.
— Навсегда? — спросил Ираклий, сперва крикнув жене: «Да погоди ты со своим счастьем!»
— Нет, не навсегда. На год-полтора. Пока не выполню какого-нибудь интересного исследования. У них так там практикуется. Иногда.
— А ты что? — спросили они хором, как это часто бывает у супругов, привыкших реагировать одинаково на одни и те же раздражители.
— Отказался, — сказал я важно. — Во-первых, Шальников заявил, что ему плевать на мою кафедру в Тбилиси и на лабораторию тоже. Одного этого уже достаточно для того, чтобы отказаться.
— Ну, так ты докажешь ему в другой раз, что твоя кафедра такая замечательная, — сказал Ираклий и, взяв портфель, направился к выходу. — Вивочка, вправь ему мозги. Я буду дома в восемь.
На этот раз Виве пришлось уговаривать меня особенно долго — я выстроил крепость из контраргументов.
В самом деле, я организовал в Тбилисском университете кафедру экспериментальной физики. И еще неизвестно, справлюсь ли у Капицы с работой и не приведет ли меня эта затея к полному краху. За мое отсутствие кафедра попадет в другие руки и, по всей вероятности, развалится. И вообще я не собираюсь навсегда оставаться в Москве, а если уеду на время из Тбилиси, то потом придется вернуться к разбитому корыту.
И у меня в лаборатории за пять лет работы собрался богатый инструмент, без которого невозможно экспериментировать, — молотки, напильники, плоскогубцы и даже кусачки. Все это, конечно, растащат.
И со мной работают преданные люди: Иван Иванович, Бедный Датка, просто Датико — всех не перечесть. Каков я буду, если брошу их на произвол судьбы!
…Но Вива как дважды два четыре доказала, что мои товарищи только выиграют, если через год-полтора руководитель вернется к ним с небывало выросшим авторитетом, в чем она не сомневается.
Что без собственной кафедры прожить можно, а без хорошей школы никак нельзя.
Что кафедра, наверное, и впрямь, как говорит Шальников, не так уже хороша, — хоть она в этом вопросе и не специалист, — но откуда же ей, кафедре, быть уж такой хорошей, если потеря нескольких молотков и напильников может ввергнуть ее в небытие?
И наконец, она, Вива, мне гарантирует, что купит на свои деньги все молотки и кусачки, какие будут утрачены за время моего отсутствия.
К приходу Ираклия я был разбит наголову, и брат понадобился лишь для того, чтобы решить: возьмет меня Капица или нет. Как раз об этом мы с Вивой поспорить забыли.
Я, конечно, стал доказывать, что не возьмет. Ираклий говорил, что, может быть, и возьмет, во всяком случае лично он не видит, почему бы и не взять. Вива была абсолютно уверена, что возьмет.
Наутро позвонили Шальникову. Он сказал — как всегда, скороговоркой, — что уже просил записать меня на прием, но что в остальном он умывает руки, поскольку Капица органически не переносит никаких советов насчет настоящих или будущих сотрудников.
…В огромном кабинете, обшитом деревянными панелями, за огромным столом сидел мужчина лет сорока пяти, широкий в плечах. Рот его был напряжен, углы губ опущены, в особенности левый, в котором он держал миниатюрную трубку. Трубочка все время гасла, и ее поминутно приходилось раскуривать.
Но его глаза совершенно не вязались с напряженной нижней частью лица. Светло-голубые, почти бесцветные, они рассеянно блуждали в пространстве, и, даже когда они останавливались на собеседнике, казалось, что Капица их сфокусировал за стоящим перед ним человеком.
Грузно поднявшись, Капица обошел стол, подтянул молнию на коричневой замшевой куртке, равнодушно и некрепко пожал мою руку и снова сел в свое кресло. Бросалось в глаза, что он довольно массивен и что торс его, отнюдь не сутулый, наклонен вперед относительно нижней части тела.
Прошло немало времени, прежде чем он решился прочесть вслух, по складам и неправильно, мое имя и отчество.
— Вы грузин?
— Да, грузин.
— Вы живете в Тиблиси? (Он именно так и сказал «Тиблиси».)
— Так точно. Я живу там вот уже пять лет после того, как года два поработал в Москве.
— Сколько вам лет?.. Двадцать девять?.. Где учились?.. В Ленинградском политехническом институте?.. — рассеянно повторял он мои ответы с интонацией, ниспадающей к концу фразы. — А у меня в родстве тоже были грузины — Чухчувадзе, — произнес Капица, глядя сквозь меня. — Они тоже были родом из Тиблиси. Мой дед генерал Стебницкий долго работал в Тиблиси начальником картографического управления.
— Да, Чавчавадзе — это очень знаменитая наша фамилия. Жена Грибоедова, между прочим, была из семьи Чавчавадзе.
— Вы правы, — сказал Капица, не принимая моей поправки, — Чухчувадзе — это очень известная у вас фамилия. Мы очень были всегда близки с Завриевыми, которые приходятся мне троюродными братьями. Вы их знавали?
— Безусловно. Я знаю Кирьяка Самсоновича и Давида Христофоровича Завриевых, но, по правде говоря, не знал, что они родственники Чавчавадзевым.
— Да, я тоже не знал… — процедил Петр Леонидович, намереваясь, по-видимому, отказаться от своего родства с грузинами, раз он был в родстве с армянами, которые вовсе не родственники Чавчавадзе. — Ну, лучше расскажите о себе. Вы, значит, заведуете в Тиблисском университете кафедрой?..