Сам принцип бог знает какой древности. Каждый мужчина, если он достойный представитель пола, обязательно применял в своей, по крайней мере домашней, практике ударно-вращательный инструмент, поскольку эта практика немыслима без долбления стен, а долбление стен немыслимо без шлямбура, он-то и есть прототип вышеуказанных горных машин, точнее, их принципиальной основы. Удар по шляпке зубила — поворот, удар — поворот… Это и есть ударно-вращательное действие. Трубочка шлямбура на конце полая, с зазубринами. Поворот придуман, чтоб зазубрины всякий раз становились против материала острием и легче в него входили.
В перфораторе, собственно, все то же самое, только работу рук выполняет сжатый воздух. Он, как пулю из духового ружья, выстреливает молотком (ударником) по хвостовику зубила, он же, когда молоток возвращается, отскочив, для нового удара, поворачивает бур с помощью храпового механизма на небольшой угол.
Не надо формул! Повседневный опыт нам порукой, что вколачивать что-либо лучше тяжелым по легкому. Это усвоено давным-давно. Тем паче истина о соотношении масс соударяющихся тел усвоена горняками, профессия которых сплошь ударная.
Трагедия в том, что с углублением в забой штангу наращивают, а масса ударника неизменна. То, по чему бьют, тяжелеет, а чем бьют — как бы легчает. При бурении на двадцать — двадцать пять метров ударник отскакивает, как молоток от наковальни, нисколько не чувствительно для штанги.
Это настолько было правдой, что ленинградский завод буровых машин писал: «Перфораторы легкие для бурения на глубину не более двух метров, тяжелые — не более чем на четыре метра».
Новосибирский институт горного дела придумал, как обойти препятствие. Это было изобретение. Оно имело успех. Но ограниченный. Возникли серьезные непредусмотренные осложнения.
Теперь вернемся в аудиторию Тбилисского политехнического, где мы оставили молодого лектора. Он читал уверенно, красуясь, как вдруг запнулся. Подтвердив формулой то, что следует и из повседневного опыта и здравого смысла (кажется, что полностью, а на самом деле — не совсем, это в свое время обмануло Декарта, и он в теории удара допустил ряд ошибок, исправленных его учеником и почитателем Христианом Гюйгенсом), а именно — наилучше, когда вес ударника и бура равны, уверенность потерял.
«Погодите… погодите… А если мы вместо сплошной штанги возьмем набор отрезков, так чтобы каждый по массе был равен инструменту, тогда… Тогда… Странно, ведь мы передадим всю энергию. Практически без потерь! Так или нет?»
«Так», — беспечно отозвался хор.
«Так или не так?» — самому себе сказал лектор.
Студенты не оценили идею. Они не различали границы между известным и крамолой, а лектору не положено путать студентов своими «так или не так». И никто из них не знал, не углядел, что вот сейчас, на твоих глазах, в этой обители законов и правил, сверкнуло задорное ослушание, искра которого, может статься, прибавит в целом мире чуток истины.
Почти все лето Евгений Всеволодович проболел. Я навещал его то в московской, то в пригородной больнице Академии наук. Он «реабилитировался» после инфаркта, не первого, это точно, а вот второго, третьего или еще какого, определенно не известно.
Понемногу ходил, был бледен, иногда со следами сероватой отечности на лице, за свой вид извинялся.
Лето выдалось под Москвой сочное, полное блеска и красоты. Корпуса стоят в рощице, средь птичьего гомона, порхания бабочек, над заливными лугами и излучинами. А он — до чего отработанны бывают случайные композиции, — он конструктивно строгих очертаний, в черно-белой тональности — костюме из плотной темной ткани, накрахмаленной рубашке под галстуком и светлом пуловере, июльскому приволью составлял категорический контраст.
Мы усаживаемся в тени на лавочку. Рассказчик он милостию божьей. У него небольшая напевность в интонации от украинской ветви его многонационального коллектива предков и вкрадчивые кавказские обертоны — от другой ветви, но более из-за пребывания в Батуми и Тбилиси первые свои два десятка лет.
Его отец, инженер-механик, имел дома мастерскую. Сын уделял ей сколько-то от щедрот своего светского досуга. «Хорошие руки не тому достались», восхищался родитель. Дитя было породисто, стройно, обедало в ресторане, вечерами, франтом, являлось в театр, водило знакомства за кулисами, было той «блестящей» молодежью, которую умеет благодушно терпеть один только Тбилиси.
Горе-ученик еще стал горе студентом. Его отчисляли после каждого семестра, но на Кавказе люди договариваются. Как хорошо! Ведь на третий год института он переменился. Сохранилась только манера поддразнивать, подтрунивать, вынуждать всех шутить, кто бы ни был, порой и бесцеремонно.
Иные состязания звали его теперь. Углубился в науку! Объявить открыто, что за вызовы готовился бросать вчерашний денди, было невозможно. Опыты в домашней мастерской ставились трехсотлетней давности, из фундаментальных глубин физики, интерес к которым каждый из нас удовлетворяет вполне, будучи еще за школьной партой. Что хотите, то и думайте. Отец же придерживался гордой доктрины, что слишком высоких запросов не бывает. Жизнь всех расставит по местам. Ему льстил светский успех сына. Приглашен играть в труппе лучшего театра!.. Но — каков! — отказался.
Когда сын поставил тысячный эксперимент, отец, глянув в журнал добровольного исследователя, сказал: «Ну, кажется, я за тебя спокоен».
Итак, чтобы длинный бур, вопреки очевидности работал так же хорошо, как короткий, Александров придумал сделать его составным. Элементами составного бура взял ролики из подшипника, полагаясь на их хорошую закалку. Десять роликов в трубе и один сплошной стальной пруток того же сечения и суммарной длины будут соревноваться в прыжке в высоту. Тот и другой стержень снизу получат одинаковой силы удар, подскочат, и по тому, как высоко, будет видно, что сама-то природа думает о сообразительности экспериментатора.
Удар. Удар. Удар… Удар… А ну еще! Еще!..
Счастливец, чей лотерейный билет пал на «Запорожца», игрок, сорвавший банк за карточным столом миллиардеров в Лас-Вегасе, гражданин, купивший дубленку по государственной цене, так не переживают, как чудак, оригинально решивший задачу.
Верхний ролик составного бура подпрыгнул настолько выше, чем верхний край цельного стержня, что в пересчете получался выигрыш эффективности в 2,9 раза. Теоретически мог быть в три. Причем точность эксперимента на модели была до долей процента, что редко бывает. Исследователи рады, когда сходимость результатов в пределах сорока процентов. Никаких сомнений не оставалось. Автор вполне отдавал себе отчет, какое изобретение он сделал, и не медлит с заявкой. Не медлит с ответом и эксперт: «Абсурд». Автор по молодости лет горячится, но внемлет советам и пишет возражение. Оно попадает на стол к другому эксперту и находит другой прием. Восторженный. Он называет найденный эффект «эффектом Александрова». А почему бы нет? Увеличить коэффициент полезного действия в полтора раза — и то оправдало бы почести.
Изобретатель все же не принял лестного предложения. «Посмотрим сначала этот эффект в деле», — сказал он.
Изготовили составной бур и поехали на шахту. «Тут, — говорит Александров, — начинается комедия ошибок».
«Ассистентом у меня был тогда наш бывший декан. В свое время он исключал меня из института. Потом проворовался, его выгнали, и вот он мой ассистент. Жизнелюбивый, компанейский, шумный. С ним мы и отправляемся на испытание буров. Буры восьмиметровые. Мы должны получить выигрыш ну самое малое вдвое. В результатах уверены абсолютно. Всё проверили. У нас уже авторское! Ох, опасное это состояние, когда знаешь наперед. Тут самый непорочный исследователь не застрахован от самогипноза…