Шальников подтвердил, что опыт и правда не годится.
Через четыре года тот же Дау встретит меня в коридоре института и бросит фразу: «А твой опыт с вращением повторил в Кембридже некто Осборн и, представь себе, получил такие же результаты, хотя я продолжаю не верить им».
Еще через три года он и Лифшиц напишут статью, в которой они постараются построить теорию вращения гелия-II на основе поруганных ими экспериментов. Но будет поздно: теорию уже построит Фейнман…
Первого января 1948 года с момента начала моей работы над проблемой сверхтекучести исполнилось три года. Хотя за это время и были закончены одно теоретическое исследование и шесть экспериментальных, к диссертации я еще не приступал.
Да и как приступать, когда одними экспериментами я подтвердил теорию Ландау, а другими, пожалуй, опроверг ее: гелий-II крутится, как обычная жидкость, — это раз; незатухающее кольцевое вращение сверхтекучей компоненты в моей стопке при неподвижной нормальной компоненте не получается — это два.
Ну что ж, надо включить в диссертацию то, в чем эксперимент сходится с теорией. А то, что расходится, со временем должно разъясниться. Видно, теория Ландау имеет свои границы, и мне было суждено выйти за них. Об этих «непокорных» опытах в диссертации следует только упомянуть как о перспективе. Делаю, мол, и такие эксперименты. А теперь все! Никаких дел! Сажусь за стол и пишу докторскую.
Так постановляю, лежа новогодним утром в постели и размышляя над своим будущим. По правде говоря, я не торопился с защитой. Хотя диссертацию и надо иметь наготове, но для ее подачи следует выбрать подходящий момент — когда есть наибольший шанс остаться хотя бы еще на некоторое время в Институте физических проблем. Срок пребывания в Москве подходил к концу, а моя тотальная программа изучения сверхтекучести только-только начала осуществляться.
С этими мыслями сбрасываю ноги с кровати, выпиваю чашку холодного кофе, сажусь за пишущую машинку и бойко отстукиваю: «Глава I. Введение».
Проработав весь день, выхожу на крыльцо и встречаю Васю Пешкова.
— С Новым годом, Элевтер!
— С Новым годом!
— Ты что такой очумелый? Вчера выпил лишнего, что ли?
— Нет, выпил я немного. Сидел сегодня за столом целый день.
— А что делал?
— Диссертацию начал писать.
— Пора, пора. Если хочешь остаться в Москве, то тебе надо поскорее стать доктором.
Как только Вася вошел к себе в квартиру, я поднялся в мою комнату, сел за стол и опять застрочил на машинке.
Уж если Вася сказал, что надо скорее, значит, так оно и есть. Он теперь в Президиуме Академии наук большая персона, и с его высокого поста одного из ученых секретарей ему все видно. Сам он уже год с лишним как доктор и с тех пор быстро идет в гору.
За первым января потянулись остальные дни этого месяца, и все эти дни я не выходил из-за стола — считал, пересчитывал, выводил формулы, проверял формулы, решал дифференциальные уравнения, интегрировал и писал, писал, писал, то есть стучал, стучал, стучал на машинке.
В феврале разогнулся и пошел в лабораторию кое-что проверить.
Потом снова машинка, один лист бумаги сменяет другой.
К концу марта диссертация была готова.
А 30 июня состоялась защита. На мой взгляд, я выступил довольно складно, но Ландау моя речь не понравилась.
— Наш златоуст, наш признанный оратор Элевтер Луарсабович сегодня явно сплоховал и рассказал об интереснейших работах, которые он провел в этом институте в течение трех лет, так скудно, что я, по правде говоря, чуть не заснул. На самом деле Элевтер Луарсабович открыл настоящий парадокс…
Все 15 членов ученого совета проголосовали дружно.
Через несколько дней новоиспеченный доктор был зачислен в штат Института физических проблем.
Но еще через несколько дней меня пригласил в гостиницу «Москва» ректор Тбилисского университета Николай Николаевич Кецховели. Когда я вошел, Кецховели сидел по-турецки на кровати и обеими руками нянчил свою ногу.
— А, это ты! — воскликнул он гостеприимно и кровожадно. — Когда защищаешь диссертацию? Уже? А когда возвращаешься в Тбилиси?
Я промолчал.
Кецховели вытянулся во весь свой большой рост, поправил правой рукой сломанную во время гражданской войны левую руку и сказал очень интимно и интригующе:
— Циклотрон покупаю.
— На сколько миллионов? — спросил я.
— Десять миллионов рублей.
— На сколько миллионов электрон-вольт? — переспросил я.
— Какие еще электрон-вольты? — рассердился ректор. — Я ботаник, а не физик. Про электрон-вольты сам должен знать!
— А зачем вам циклотрон? — осведомился я индифферентно, всем своим видом показывая, что циклотрон меня не касается.
— Не мне он нужен, а тебе. Неужели не понимаешь?
— Совершенно не понимаю, потому что он мне абсолютно не нужен.
Тут Николай Николаевич совсем рассвирепел:
— Что же, по-твоему, я его для ботаников покупаю или для юристов? Я его для тебя покупаю и для Вагана!
— Я циклотроном никогда не занимался и ядерной физикой не собирался, откровенно говоря, интересоваться. У меня есть своя специальность — низкие температуры, и я хочу продолжать заниматься этой областью науки. Вагану Мамасахлисову, хоть он и ядерщик, циклотрон тоже не нужен — Ваган теоретик.
— Когда приедешь, тогда и разберемся. Раз ты уже защитил, тебе в Москве делать нечего. Я приехал забрать тебя.
— Не поеду, — угрюмо сказал я.
— Поедешь! — властно закончил беседу ректор.
Я тут же понял, что битва проиграна и что не скоро мне удастся снова увидеть жидкий гелий.
Мы шли по ночному Тбилиси с ней, а я рычал. Я то бежал как сумасшедший вперед, то останавливался как вкопанный, потрясая кулаками.
В соответствии с неравномерностью моей походки ее каблучки стучали то быстро-быстро (точки), то медленно (тире).
«Морзянка, — подумал я. — Жаль, что я не знаю морзянки, интересно было бы расшифровать; может, получился бы какой-нибудь смысл».
Эта безумная идея отвлекла меня от рычания, и уже спокойнее я сказал:
— Мне здесь делать нечего. Нет ни людей, ни приборов, ни денег. Можешь ты себе представить пианиста, у которого нет рояля?
— Можно учить других…
— Учить других — это не то что работать самому. Это совершенно разные творческие процессы. Хочу работать сам, сам хочу работать, а не чужими руками, и потом, на чем учить, на электрическом чайнике? Студент измеряет потраченную электроэнергию и определяет количество выкипевшей воды!
— Откуда я знаю? Может быть, это как раз и нужно студенту.
— Это все равно что Гилельса пригласить в город, где в музыкальной школе вместо рояля бренчат на балалайках!
— Ну если так, то поговори с президентом Академии…
— Я и так уже уговариваю его каждый день.
И все-таки назавтра я снова явился к президенту Академии наук Грузии.
— Николай Иванович, к вам можно?
— Заходите, здравствуйте, во-первых.
— Здравствуйте, Николай Иванович. Еще раз заявляю вам: во мне вы имеете пианиста без рояля. Зачем вы меня заманили сюда?
— Считайте себя кавказским пленником. Ему было хуже, он сидел в яме, а вы ходите по городу. Может быть, вас, как лермонтовского пленника, спасет какая-нибудь девушка?
— Спасает, но что она может сделать хотя бы против вас?
— Элевтер Луарсабович! Давайте серьезно. Вы нужны в Грузии. Мы вас с удовольствием отпустим на время в Москву, но только после того, как получим известие о том, что вы освобождены там от работы и выписаны из города.
— В Грузии я не нужен, физики здесь все равно не сделаешь. Просто обезумевший ректор вообразил, что один человек может создать в университете новый физико-технический факультет. В Москве этим занимались семь академиков и тридцать докторов наук!
Вошел помощник президента и внес какие-то бумаги.
— Ну вот и хорошо, — сказал президент, сдвинул очки со лба на нос и посмотрел на меня. — Получено распоряжение Президиума Академии наук СССР за подписью академика Вавилова, отменяющее приказ о вашем зачислении в Институт физических проблем. Теперь вы уже окончательно кавказский пленник.