«Жулики».
«Что?»
«Жулики».
«Кто жулики?»
«Кто вам это говорит».
«Интересно. Почему жулики?»
«Потому что никакой гений не имеет права сказать вам „сто процентов“, пока он не испытал в натуре».
«Интересно, интересно… Слушай, а вот может быть так, что обещал и сделал? Бывает так в жизни?»
«Жулик».
«Как, опять жулик?»
«Опять жулик».
«Почему?»
«Потому что знал, что или в авиации, или в судостроении, или в автомобилестроении есть такая задача, решена. А вы в угольной промышленности ее не знаете. Он вам гарантирует и делает».
Кивнув в сторону Александрова головой, министр заметил директору института: «Ему можно верить. Никто так не говорит. Сорок процентов. Ну что ж, это не мало».
…Облегчить в два с половиной раза вес ударника отбойного молотка, не потеряв в производительности, — такая задача не только не была известна из практики других отраслей техники, она просто казалась некорректной по отношению к законам природы. И когда она была решена, а решение оказалось работоспособным, тогда тот, кто решил, обретает полное право сказать: «Изумительно, что молоток остался таким, каков был нами задуман». Он не поступился честью ученого. А уж это дело вашей совести судить, автор ли он.
Покушение на авторство Александрова было совершено и в стенах родного института. И именно с позиций совести. Как писал Гюйгенс, «претендовали на ту же честь не для себя, а для своих…». Вначале профессора предупредили. Дали совет. Не работают в наше время в одиночку, это противоречит коллективному духу современной науки. Не может такого быть, чтоб кого-нибудь нельзя было числить соавтором открытия. Надо поделиться успехом с товарищами. В ответ Александров счел уместным отшутиться — перечислил сообщникам весь состав своей лаборатории. Шутка обидела доброжелателей.
Той порой штатный состав института украсился сотрудником, о котором мало сказать достойный человек. Это была воплощенная совесть или, как говорят еще, ходячая совесть. Новенький сразу дал понять, кто он есть, — не оставлял без своей поправки с позиций совести — гражданской, партийной, научной — никакого обсуждения, ни одной резолюции. К тому ж был он импозантных пропорций, его волосы ниспадали красивой волной, а лицо было отмечено печатью грустной, вынужденной независимости. Ясно, что такое дело, как открытие, более того, вопросы авторства, поднимаемые фактом наличия возможного открытия, не могли стать чем-нибудь серьезным без его суждения. Он — вы поймите правильно — претендует на эту честь не для себя. (Для друга, как оказалось потом). Его беспокоит лишь, не пострадала бы справедливость. Но уж, коль речь о ней, он неумолим, как паровоз, взявший разгон.
Александров, установил человек-совесть, может быть, сделал открытие, но не раньше, чем другой сотрудник института, хотя не исключено, что и независимо от последнего. Это «не исключено» лишний раз доказывало беспристрастность судьи.
Приговор по делу об открытии был представлен в виде докладной записки, изложенной со спокойной хозяйской заинтересованностью в наведении законного порядка. Документ пошел по инстанциям, ходил долго, даже и после того, как дело было фактически закрыто, то есть призраком, однако, требующим все новых комиссий, расследований, заключений, объяснений, бессонниц, нервных перегрузок и сердечно-сосудистых срывов.
Первому записка была показана Александрову. По-людски. Без интриг. Открыто. Александров, будучи однообразен в своей шутливости, и тут не нашел ничего другого, кроме как поздравить автора с проделанной большой работой. Но неведомому, объявившемуся вдруг сопернику сказал, что недобрую ему оказывают услугу. «От вашего имени излагается теория, в которой наврано главное. Либо вы не разбираетесь в собственных мыслях, либо их искажают с вашего согласия, либо мысли эти не ваши, а вами неумело списаны. Если я не прав, ответьте мне на два-три вопроса по поводу использованных в вашей работе коэффициентов, формул и выводов».
Соперник отвечать не стал. Ни Александрову, ни кому-нибудь еще. Он официально отрекся от авторства. Но ходячая совесть и припертая к стене от своих слов не отреклась. Ее стыдили, она спокойно сносила людское непостоянство. Когда же представился случай уйти с повышением, ушла и получила повышение.
Борьба за справедливость, ко всему прочему, прекрасна тем, что находит оправдание, какими бы личными мотивами ни руководился борец. Это поощряет особо вступать в единоборство с притязающими на славу. Вы только посмотрите, как обильны ряды воителей против авторов изобретений. И все они преследуют интересы государства, интересы справедливости.
Стая алчущих справедливости не выпускает Александрова из виду ни на минуту. Нет-нет да и придет письмо ему самому, или на адрес института, или журнала, где упомянуто его имя, с одним настоятельным требованием — разобраться наконец. Ходячая совесть уж если взялась за дело, не уймется, пока не заставит себя, и только себя, слушать.
В конце ноября Евгений Всеволодович пригласил смотреть новую машину. Будут гости, предупредил он.
Испытания этой «фантастической штуки» шли полным ходом, когда он еще лежал в больнице. Володя был за него, старший сын. Туда, в больничную палату, как в ставку, регулярно доставлялись сводки состояния дел. Они имели еще и лечебный эффект.
«Евгений Всеволодович, выехали, готовься, „Чайка“ несет быстро, в левом ряду!»
Действительно, машина с председателем Госкомитета по делам изобретений и открытий Совета Министров СССР И. С. Наяшковым и сопровождавший его кортеж проделали путь от Малого Черкасского переулка через пол-Москвы и Люберцы, утыканные знаками ограничения скорости, примерно вдвое быстрее, чем наша редакционная машина, хотя водит ее первый в городе лихач и озорник.
Короткая пресс-конференция. Александров рассказывает о недавнем визите по тому же поводу министра Б. Ф. Братченко, а также ряда ответственных работников аппарата ЦК КПСС, министерств и ведомств. Иван Семенович указывает карандашом: «Следы на этой вот шестерне есть?» В контексте разговора, происходившего над чертежной схемой того, что нам вскоре покажут в действии на полигоне, вопрос Ивана Семеновича означал: «Имеем ли мы дело с обыкновенной машиной, или тут нечто, претендующее на особую будущность?» Как он — сразу в точку. Инженер. Приглушенный голос, короткие деловые фразы, не первой молодости костюм, устарелые на синтетическом ремешке часы, строгая «золотая» оправа очков, невзрачный галстук — ничто в нем не поколеблет вашей уверенности в спокойной сдержанности собеседника, его умении отлично слушать.
«В том-то и дело, ни-че-го. Почти никаких следов!» — протяжно скандировал хозяин кабинета.
«Поехали», — сразу сказал председатель Госкомитета, и все заторопились.
…Начало этой работе положил предшественник И. С. Наяшкова Юрий Евгеньевич Максарев. Одной лишь своей репликой. Во всяком случае так считает Е. В. Александров.
Отношения между ними были наилучшие. Юрий Евгеньевич как-то при встрече спросил Александрова:
«Что нового?»
«Ничего».
«Как так?»
«Злосчастное это внедрение… Молотки, будь они неладны…»
«Внедрение — не злосчастное. Оно нужное. Только не вам им заниматься».
«Согласен. Я за разделение труда».
«И все-таки что у вас нового?»
«Пока ничего».
«Доите одну и ту же корову?»
Это был удар ниже пояса. Максарев знал, каково самолюбие его собеседника.
«Кое-что есть, Юрий Евгеньевич. Но так… Не оформлено».
«Ну например. Конкретно».
С того дня и все время, сколько Максарев работал, он, когда звонил Александрову, начинал разговор вместо приветствия словами: «Ну как, есть корова?» — «Есть, — отвечали с другого конца провода, — целое стадо уже есть».
Будучи уязвлен, захвачен врасплох, Александров допустил совершенно несвойственную ему слабость — выдал аванс… То были наброски, фрагменты мыслей, накопившиеся за игрой в детский конструктор. Игра же оная, предпочитаемая Евгением Всеволодовичем всем другим досугам, приманивавшая его в лабораторию и по субботним, и по воскресным дням — даром что до нее от дому семь минут ходу его длинными ногами, — служила прелюдией многих лихих изобретений (кстати, за неимением времени большей частью не заявленных, Максарева это выводило из себя).