Стоял мой любимый час: когда день уже прошёл, а настоящий густой вечер ещё не наступил и кругом – только серо-сиреневое безмолвие, прохладное и таинственное, подёрнутое зелёным туманом лесного дыхания.
– Лесовой заберёт, – жалобно прохрипел малец, не открывая глаз.
– Заберёт, – подтвердил я. – Если захочет.
Не в моих правилах утешать людей и внушать им то, чему не суждено сбыться. Ни для кого в Княжествах не секрет: свернул с Тракта – будь готов к неприятностям. Особенно если никогда раньше не был в Великолесье и не носил дары лесным хозяевам. А я как раз хотел предложить мальца лесовому.
– Идёт уже. Вижу. За мной идёт.
– Да что ты видеть можешь, с закрытыми-то глазами? – хмыкнул я, понимая, что мальчишка, скорее всего, даже не услышит меня в своём состоянии.
Он бредил, не более того, но я на всякий случай стал внимательнее смотреть по сторонам. Рудо бежал ровно и уверенно, не было похоже, что нас встречают лешачата, потому что их мой пёс всегда узнавал и немного нервничал, а если бы увидел Смарагделя, то бросился бы ему навстречу, визжа и виляя хвостом.
Скоро глухая чаща перед нами расступилась, и я приказал Рудо остановиться посреди просторной лесной поляны. Изумрудный мох ковром покрывал землю и прятал стволы давно упавших деревьев. По краям поляны прятались земляничные кустики. В начале лета здесь стоял головокружительный аромат сочных ягод, напоённых силой Золотого Отца, а сейчас, на пороге осени, воздух был сырым и пах грибами. Посреди поляны темнело старое кострище, обложенное обугленными камнями. Я усмехнулся, ощутив прилив гордости. Об этом месте не знал никто, кроме нас со Смарагделем и его лешачат. Даже остальные пятеро соколов не подозревали о том, что Великолесского лесового можно позвать, разведя костёр на поляне, спрятанной глубоко в лесу.
Я снял мальчишку со спины Рудо и уложил на мох. Он потихоньку начал приходить в себя и тонко хныкал, как обиженная девица.
– Так ноешь, будто тебе руку по плечо отсекли. Успокойся, жить будешь.
Малец застонал. Я и так истратил на него целый пузырёк макового молока, на этом мой запас мягкосердечия иссяк. Утешать его я не собирался и убеждать, что отныне его жизнь сложится самым расчудесным образом, – тоже.
Я набрал хвороста, развёл костёр, соорудил из двух рогатин подпорку для вертела, заострил крепкую палку, освежевал тушку зайца, пойманного Рудо, и пристроил её на палке-вертеле. Пёс тут же устроился у огня, не сводя вожделеющего взгляда с зайца. Из уголка его рта свесилась нить вязкой слюны.
Мальчишка, наконец, открыл глаза и уставился на меня. Я только сейчас заметил, что глаза у него жёлтые, звериные. Судя по ввалившимся щекам, он давно не ел досыта, и теперь с ревностью смотрел на зайца, не прекращая тихонько скулить от боли.
– Как звать тебя? – спросил я, поворачивая вертел.
Лешачата услышат запах дыма, прибегут посмотреть, кто хозяйничает в отцовском лесу, а узнав меня, тут же понесутся за Смарагделем. А если повезёт, то он сам учует и выйдет ко мне.
– Огарёк, – сорванным голосом ответил малец.
– Птичьи имена у нас обоих, – хмыкнул я. – Кречет.
– Не показалось, значит. Сокол, – прохрипел он и бессильно опустил голову на мох.
Ну что с ним делать? Видно, не попадался раньше, не приучен к боли. Худой, юркий, сбегал, наверное. Что ж, жизнь каждому преподносит жестокий урок, кому-то – раньше, кому-то – позже. Огарёк сегодня получил свой, а может, потом получит ещё, если плохо усвоит сегодняшний. Я смотрел, как сок стекает по золотящейся заячьей тушке, и думал о том, что спася мальчишку, я впервые совершил что-то… доброе? Ещё и не по приказу, а повинуясь внезапному порыву собственной души.
Это было до крайности странное чувство.
Глава 4
Зажжём по свече
Ним не мог понять, очнулся ли он сам или что-то его разбудило. Одежда промокла от утренней росы, всё тело отчаянно болело, во рту было шершаво и кисло. Влажный лес неумолчно звенел, шуршал, гомонил, и каждый звук казался чужим, недружелюбным, непонятным. В Царстве утра шумели иначе: кликали звонко лоточники, клацали колёса телег и экипажей, свистели стремительные стрижи и урчали гладкие упитанные голуби.