— Да, да, уважаемый Иван Дмитриевич, — ответил глава минского сыска.
— Состав жандармского наряда там одинаков?
— Да. Сменяются на часы, но состав тот же.
Я никогда еще не видел моего знаменитого друга в таком резко приподнятом состоянии духа. Глаза его сверкали, он весь был — один порыв.
В жандармской комнате нас встретил тучный, упитанный штабс-ротмистр.
Услышав фамилию Путилина, он рассыпался в комплиментах.
— Скажите, ротмистр, это дело вам памятно все до мелочей?
— Помилуйте, ваше превосходительство, конечно! Всего ведь трое суток прошло…
— На одну минутку, в сторонку… Всего два вопроса…
Мы с местным Лекоком остались в середине комнаты и видели, как Путилин о чем-то спрашивал офицера.
— Да?
— Да.
— Вы хорошо помните?
— Как нельзя лучше.
— Ну, вот и все. Спасибо!
И, пожав руку ротмистру, великий сыщик подошел к нам.
— В путь-дорогу, господа! Ну, помилуй бог, какой горячий свидетель!
Эти последние слова он произнес сам про себя, как бы мурлыкая.
— О каком горячем свидетеле говорите вы, ваше превосходительство? — ревниво спросил моего друга его провинциальный коллега.
— Да вот… о милейшем ротмистре… — ответил Путилин, садясь в карету.
Через минут пять мы были в особом помещении участка, где находился труп несчастной жертвы гнусного, страшного злодеяния.
Путилин отдернул кисейку, которой была прикрыта бедная девочка, и обратился ко мне:
— Твое мнение, доктор?
Бедный ребенок! Я как сейчас его вижу. Головка херувима с длинными белокурыми локонами… Лицо ужасно: выражения такого страшного физического страдания мне еще никогда не приходилось наблюдать.
Я взял труп на руки и поднес его к яркому свету окна. Проклятые проколы были видны до удивительности, и весь труп, обескровленный до капли, казался восковым, прозрачным.
— Мне приходится только присоединиться к мнению моих коллег, — с дрожью в голосе ответил я. — Какое подлое изуверство!
— Эти страшные проколы наносились живой или мертвой девочке?
— Судя по отпечатку на ее лице невыносимых физических мук, мы должны прийти к заключению, что ее истязали живую.
— Чем сделаны эти раны-проколы?
— Каким-нибудь орудием вроде круглого острого стилета, шила…
С невыразимо тяжелым чувством покинули мы эту комнату, где лежал трупик несчастной мученицы. Всю дорогу до тюрьмы, куда мы прямо отправились, перед моими глазами стояло страшное лицо девочки.
Подойдя к одиночной камере заключенного преступника Губермана, провинциальный коллега великого сыщика сказал ему:
— Вы, высокочтимый Иван Дмитриевич, поболтайте с ним без меня, мне надо навести кое-какие справки в канцелярии.
С протяжным скрипом открылась перед нами дверь камеры.
— Вы стойте в коридоре, у дверей… — обратился Путилин к надзирателю и двум конвойным солдатам.
При нашем входе человек, сидевший в позе глубокого отчаяния на табурете перед привинченным к стене столом, испуганно вздрогнул и быстро встал.
Это был Губерман, тот страшный изверг естества, которому молва и судебное следствие приписали такое жестокое преступление.
Невысокого роста, коренастый, уже пожилых лет, он обладал лицом далеко не симпатичным. Что-то алчное сверкало в его узких глазах, в которых застыл теперь и большой испуг.
— Здравствуйте, Губерман! — произнес великий сыщик, подходя к нему и не спуская с его лица пристального взгляда.
Еврей-дисконтер молча поклонился, с недоумением глядя на Путилина.
— Я — Путилин.
Лишь только мой друг назвал себя, как ростовщик вздрогнул. Его словно качнуло.
— Вы — Путилин?! Знаменитый Путилин? — пролепетал он.
Я заметил, как краска бросилась ему в лицо, но вместе с тем какая-то радость сверкнула в его глазах.
Путилин усмехнулся.
— Оставляя в стороне эпитет «знаменитый», покончим просто на Путилине. Ну-с, а теперь давайте поговорим с вами. Вы догадываетесь или, быть может, знаете о цели моего приезда сюда?
Обвиняемый ростовщик отрицательно покачал головой.
— Нет? Тем лучше. Изволите видеть, ваши сородичи упросили меня взяться за частное расследование вашего дела.
— О, господин Путилин! — рванулся к нему Губерман. — Спасите меня! Клянусь вам, я не повинен в этом страшном убийстве!
— Я постараюсь сделать для вас все, что могу, но при условии, что будете со мной вполне откровенны.
— Спрашивайте все, что угодно, я ничего не утаю от вас!