И вот 2002-й. Позвонив, Таня пригласила меня к себе – и это оказалось все той же большой квартирой в самом центре Москвы, почти под стенами Кремля.
В квартире – пустынно и все по-другому, чем раньше. Произведен великолепный ремонт, все перестроено, дом набит современной бытовой техникой, искусными репродукциями знаменитых картин, мебелью в старинном стиле – хорошими подделками под старину. Тане – почти пятьдесят лет, кожа ее молода и здорова, одежда ярка, сама она говорит громко, уверенно, откровенно и много смеется, от чего морщин на лице не появляется, – значит, понимаю, сделала пластическую операцию. Значит, продолжаю понимать про себя: выплыла, богата, бедные у нас пластических операций не делают, слишком дорого, и поэтому у бедной женщины сразу виден возраст.
«Андрей разбогател?» – продолжаю оценивать про себя. Таня ходит по комнатам свободно – раньше, десять лет назад, она предпочитала тут шептать и сидеть в углу одной из комнат, не встречаясь с родственниками.
– А где все «ваши»?
– Сейчас расскажу, только не падай – теперь это все мое.
– Твое? Поздравляю. А они-то где живут?
– Сейчас-сейчас… Все по порядку.
В комнату тихо входит молодой красавец возраста Таниных сыновей, как я предполагаю. В последний раз ее мальчиков я видела еще мальчиками, и поэтому у меня вырывается:
Неужели? Это?… Игорь? Ты?
Игорь – старший сын Тани и Андрея, ему теперь должно быть 24-25…
Таня хохочет от души. Заливисто, задиристо, звонко. Не по-Таниному.
– Меня зовут Давид, – томно произносит темнокудрый и волоокий красавец и, поцеловав ухоженную Танину руку – а я-то помню другие ее руки, изнуренные многочасовыми стирками на большую семью при полном отсутствии стиральной машины, руки, которыми Таня вытирала плачущее лицо на моей кухне, – Давид медленно удаляется куда-то в глубь квартиры. – Ну, не буду вам мешать, девчонки…
На «девчонок» мы меньше всего похожи.
– Ладно, говори, наконец! Раскрывай свои секреты молодости и благополучия, – прошу свою старую подругу. – Где все твои?
– Они больше не мои.
– А Андрей?
– Мы разошлись, кончилась моя каторга.
– Ты вышла замуж? За этого? За Давида?
– Давид – мой любовник, ненадолго, так, для здоровья. Я его содержу. Сколько хочу, столько и содержу.
– Господи… Кем же ты работаешь?
– Я никем не работаю, я работаю на себя, – отвечает Таня жестко и таким металлическим тоном, что это никак не вяжется с образом сидящей напротив, чуть праздной, ухоженной женщины с молодым любовникам,
…Таня – счастливый продукт новой жизни. В 1992 году, летом, когда в большинстве домов Москвы нечего было есть, – это называлось «шоковой терапией» или рыночными реформами тогдашнего премьер-министра Егора Гайдара – Таня вместе с детьми и всей остальной профессорской семьей, жила за городом, на старинной, потомственной даче их семейства.
Все москвичи, у кого была дача, в то страшное голодное лето сидели по своим загородным деревянным халупкам и выращивали на зиму овощи, чтобы было чем прокормиться. Научно-исследовательский институт, где Таня работала, на лето закрылся – все равно зарплату там никому давно не платили, и работы никакой не было, и все сотрудники, городские жители, уехали полоть свои огороды или пошли торговать на рынки, в большом количестве появившиеся тогда на улицах голодающей Москвы. Таня занималась тем, что тоже полола огород и смотрела за детьми. Андрей часто оставался в городе, не приезжал на ночь на дачу, потому что его технический университет не закрылся, как большинство научно-исследовательских, студенты продолжали учиться, сдавать экзамены, педагоги продолжали ходить на работу, держась на энтузиазме и осознании чувства долга, несмотря на то, что у преподавателей тоже не было никакого жалованья.
Однажды утром Таня неожиданно зачем-то нагрянула в Москву, отперла дверь квартиры и нашла там Андрея со студенткой прямо на их с Таней семейном ложе. Днем, когда у Андрея работа в университете. Таня была женщина южная и шумная, и в тот день она кричала на весь дом о том, что вот как «он ведет свои занятия», и обо всем другом…
Андрей не отпирался, сказал, что любит эту студентку. Студентка при этом не проронила ни слова, оделась и молча прошла на кухню, где деловито стала привычно готовить чай.
Таню это молчание соперницы и ее хорошая ориентация в квартире добили, и она поняла, что ни за то страдала всю свою семейную жизнь «от этой семейки», чтобы пустить еще и разлучницу в квартиру. Так и сказала Андрею прямо: пусть не надеется. Тот собрался да и ушел со студенткой, не допив приготовленного ею чая.
С этого дня, собственно, и началась новая Танина жизнь, совершенно самостоятельная и не похожая на предыдущую. Андрей поступил дурно и больше не дал Тане на воспитание детей и какое-либо ее собственное существование ни копейки. Никогда. Более того, позже не стеснялся быть альфонсом – три года спустя уже Таня, чуть разбогатев, стала его временами подкармливать и даже одевать. Не от доброты душевной к продолжающейся нищете профессора технического университета, не поступившегося профессиональными принципами и решившего даже не пробовать себя в бизнесе, бросив преподавательскую карьеру, как делали тогда многие его коллеги. Таня подкармливала Андрея ради реванша, приговаривая вслух: «Ты думал меня унизить? А вот теперь я тебя унижаю!».
И подавала ему красную икру – символ советской роскоши, на которую теперь у нее были средства. И Андрей ел икру за обе щеки, не краснел от унижения, потому что голодал отчаянно, временами даже не брезгуя обедами в прицерковных благотворительных столовых для нищих, делая при этом вид, что православный, – научился креститься.
Естественно, Андрей давно к тому времени расстался со своей молчаливой студенткой и жил черт знает как и черт знает где. Обносился, опустился и был похож на бездомного.
…Впрочем, вернемся в лето 92-го, в лето рыночного перелома. Через неделю, детей было совсем нечем кормить, свекровь требовала от Тани простить и вернуть Андрея, но она никого возвращать не стала, а пошла торговкой на близлежащий рынок.
Свекровь рыдала: «Позор! Позор!». Слегла, болела. Но все-таки смирилась – это когда Таня стала ей покупать лекарства на эти «позорные», «рыночные» деньги. До этого ни один из сыновей свекрови, ни муж ее, ни другие невестки не могли ничего подобного сделать для своей больной матери – потому что совершенно не имели денег, и однажды дело дошло даже до абсурда. На семейном совете было решено – и первой за это проголосовала сама же свекровь, упрямо лежа в постели и приготовляясь скорее к смерти, чем к «позору», – что семейных реликвий – антикварную мебель, оставшуюся от предков, ноты-раритеты, картины русских мастеров девятнадцатого века – продавать «не будем ни за что!». Это несмотря на то, что в начале 90-х подобные семьи с традициями и сохранившие реликвии сталинских лет спускали свои достояния по дешевке – как тогда говорилось, «за обед».
А Таня стояла на рынке. С 6 утра до 11 вечера. Это была даже не работа, а чистой воды рабство, каторга. И оправданий ему не было никаких. Кроме одного – рабство имело цену. Таня стояла на рынке за реальные, в кармане хрустящие рубли. Причем ежедневно выплачиваемые. День отстояла – получи. Не потом, а сейчас – и это было главным. Таня всегда возвращалась домой с деньгами. Хоть и с опухшими ногами, еле их переставляя, и с такими же отекшими огромными руками-«крабами», не способная даже помыться и привести себя хоть в какой-то человеческий вид. Но! Почти счастливая!…
– Не поверишь, конечно, но я была счастлива, что больше ни от кого не зависела. Ни от директора института, который ничего не платит, ни от Андрея, который ничего не дает, ни от свекрови с ее семейными реликвиями и традициями. Я зависела только от себя самой, – так рассказывала мне Таня, уже красивая и богатая, о себе, тогдашней, десятилетней давности. – Свекровь? Да я просто послала ее в один прекрасный момент – иди, мол, туда-то… И что бы ты думала? Впервые она не прочитала мне нотацию. Для меня это стало открытием. На моих глазах происходила революция – неподкупная вроде бы эта старинная московская интеллигенция ломалась. Ломалась на деньгах, которые я стала давать свекрови. Свекровь перестала меня учить, потому что я стала ее кормить. Я – вечно «плохая»… И постепенно все они – вся их семейка, которая меня столько лет презирала за то, что я не из старинного рода, и корни мои крестьянские, и что я, как они всегда говорили, женила на себе Андрея ради переезда в Москву, – вся эта толпа «родственников» научилась мне улыбаться и даже смотреть мне в рот. Только потому, что я стала их всех кормить с этого самого рынка. И я торжествовала. И готова была не приходить с рынка ради одного – только чтобы зарабатывать все больше и больше, и дальше, и больше… И еще болезненнее для них утереть им носы.