Шмуэль-Йосеф Агнон
Путник, зашедший переночевать
Роман
«Надежда Израиля, Спаситель его во время скорби! Для чего Ты — как чужой в этой земле, как путник, зашедший переночевать? Для чего Ты — как человек изумленный, как сильный, не имеющий силы спасти?»
Глава первая
Я вернулся на родину
В канун Судного дня[1], после полудня, я пересел из скорого поезда в обычный, который шел через мой родной город. Попутчики-евреи, распрощавшись со мной, двинулись своим путем, а вагон заполнили другие — горожане и горожанки из христиан. Неспешно катились шаткие колеса вагонов меж гор и холмов, меж долин и ущелий, и на каждой станции состав останавливался и подолгу стоял, вываливая из себя людей и их пожитки, чтобы затем снова тронуться в путь. Часа через два по обе стороны пути начали появляться первые приметы моего Шибуша. Я прижал руку к сердцу. Дрожала рука моя на сердце, и сердце мое дрожало под рукой. Попутчики-горожане кончили курить, сунули трубки за голенища, поднялись, собрали свою кладь и снова сели, а горожанки, протолкнувшись к окнам, стали, смеясь, кричать наперебой: «Резинович! Резинович!» Поезд засвистел, запыхтел, еще раз засвистел и растянулся перед зданием вокзала.
На платформу вышел станционный дежурный по прозвищу Резинович — одна рука у него была резиновая, взамен потерянной на войне[2], — выпрямился во весь рост, взмахнул платком и громко объявил: «Шибуш!» Многие годы уже не доводилось мне слышать слово «Шибуш», да еще из уст своего земляка. Только тот, кто в этом городе родился, и в нем вырос, и долго жил в нем, — только тот может выговорить это слово со всеми его буквами. А Резинович, произнеся «Шибуш», еще и облизал вдобавок усы, словно отведал что-то вкусное и сладкое. Затем оглядел вышедших пассажиров, погладил свою резиновую руку и приготовился отправлять поезд дальше. А я поднял две свои сумки и пошел на привокзальную площадь — поискать бричку, чтобы спуститься в город.
Площадь вся была залита солнцем, и в воздухе стоял густой запах дегтя и дыма, смешанный с запахом зелени и травы, — обычный запах вокзалов в маленьких городках. Я глянул по сторонам, ни единой брички не увидел и сказал себе: «Канун Судного дня, брат, а по времени так уже пора дневной молитвы[3], извозчики в дорогу не выезжают, хочешь попасть в город — бери ноги в руки и шагай».
Обычному человеку ходу до центра нашего Шибуша примерно с полчаса, а если с вещами, то еще четверть. У меня же дорога заняла чуть не полтора часа, потому что каждый дом, каждая развалина, даже простая куча мусора — все они звали и подмигивали мне, и перед всеми я останавливался.
Где были когда-то большие дома, в два, три и четыре этажа, теперь остались одни лишь нижние комнаты, да и те по большей части разрушенные. А от иных домов и вообще не осталось ничего, кроме того места, где они стояли. Даже наш Королевский источник, из которого когда-то пил сам король Ян Собеский[4], когда возвращался победителем из военных походов, и тот был разрушен. Каменные ступени расколоты, памятная доска в королевскую честь разбита, золотые буквы из нее вырваны, а обломки валяются на земле, и бурая, точно кровь, трава проросла сквозь них, словно сам Ангел Смерти оттачивал здесь свой нож. Ни тебе парней с девушками, ни былых песен и веселого смеха — только струйка воды журчит и льется на улицу, как вокруг жилого дома, когда в нем кто-нибудь умер[5].
Все изменилось. Даже само пространство вроде бы съежилось. Расстояния между домами уже не были такими, какими я видел их в детстве и какими они виделись мне во сне перед самым возвращением. Но запах Шибуша — этот запах каким был, таким и остался: тот запах пшенной каши на меду, который в былые годы не исчезал в нашем городе с первого дня после праздника Песах[6] и до самого конца месяца мархешван[7], когда выпадал первый снег.
Пустынен был город, и рынок пустынен. Город отдыхал от будничных дел, а лавки на рынке были закрыты, потому что мужчины в эту пору, скорей всего, уже читали дневную молитву, а их жены готовили последнюю трапезу перед постом Судного дня. Так что, не считая голоса земли, вторившего стуку моего сердца, ни единого звука вокруг не было слышно.
Но меня не занимал голос земли, потому что я шел, размышляя, куда мне девать свои вещи и где переночевать. Потом увидел на углу группу людей и свернул к ним, спросить, где здесь гостиница. Но они только глянули на меня, потом на две мои сумки и не ответили ни слова. Я снова спросил, в какой из гостиниц здесь можно переночевать. Один из них выплюнул окурок изо рта, потер себе шею и сказал: «Много тут, что ли, гостиниц, чтобы выбирать? Только две и остались». А другой, стоявший рядом, добавил: «Ну уж, такому господину в любом случае не место у разведенки». «Почему?» — спросил я. Он повернулся к своим приятелям: «Слыхали? Он еще спрашивает почему. Ну, если он хочет идти к разведенке, так пусть себе идет, не мое дело». И, сложив руки на груди, отвернулся, словно объявляя этим, что больше не желает со мной разговаривать.
1
2
3
4
5
6
7