Мне бы радоваться, что старый ученый человек, на долю которого выпало столько бед и несчастий, покинет наконец дровяной сарай и переедет к дочери в деревню, где будет жить без всяких хлопот, а меня эти его слова, скорей, опечалили. Ведь все то время, что рабби Хаим оставался в городе, все заботы о Доме учения лежали на нем, а теперь, когда он уедет, мне придется самому приносить воду, и подметать пол, и заниматься прочими делами, к которым я не привык.
Я начал размышлять над всеми этими делами, и каждое из них казалось мне тяжелее другого. Я уже видел в своем воображении, как стою у колодца и наполняю водой тяжелые кувшины и как подметаю пол в Доме учения, весь в пыли, точно Йерухам Хофши на шибушской улице.
Когда Хаим закончил подметать пол в свой последний раз, я спросил его, куда он кладет метлу. Он удивился: «Зачем это господину?»
Я сказал: «Если вы уезжаете, кому же здесь подметать, как не мне?»
Он спросил: «А когда уезжает сам господин?»
Настал мой черед удивиться: «Куда?»
Он сказал: «К себе домой»
«Дом мой, — процитировал я, — назовется домом молитвы для всех народов»[259].
Он сказал: «Дом человека — его жена. — И, помолчав, добавил: — Всегда лучше на час раньше».
Я засмеялся и спросил: «Господин боится, как бы море не замерзло?»
Он сказал: «Счастлив тот, кто возвращается к себе домой, пока он еще человек».
Я подошел к нему: «Встаньте на минутку. Смотрите, мы одного роста. — Я взял его руку в свою, склонил к ней голову и сказал: — Я сделал себе пальто для зимы, но в Стране Израиля оно мне без надобности, потому что в Стране Израиля и зимой тепло, и я не хочу тащить с собой вещь, в которой совершенно там не нуждаюсь. Пожалуйста, рабби Хаим, не откажитесь взять себе это пальто».
Он опустил голову и молча пошел со мной. В гостинице я дал ему свое пальто со словами: «Просто удивляюсь, как могли человеческие плечи целых шесть месяцев терпеть такую тяжесть!»
Рабби Хаим взял пальто из моих рук и надел на себя.
Я сказал: «Мне было тяжело в нем в холодные дни, а вы надеваете его в такую теплынь?»
Он ответил: «Уважай свою одежду, когда она тебе не нужна, и она уважит тебя, когда она тебе понадобится. — С этими словами он взял меня за руку и сказал: — Принеси Всевышний удачу на пути этого человека и приведи его домой с миром».
Я спросил: «Разве я уже еду, что вы благословляете меня в дорогу?»
Он ответил поговоркой: «Уходи спокойно, чтобы не пришлось бежать в панике».
Опустевшая вешалка, на которой раньше висело мое пальто, теперь то и дело останавливала на себе мой взгляд. И само пальто тоже то и дело вставало перед моими глазами и даже как будто снова окутывало мое тело. Боже упаси, я нисколько не завидовал рабби Хаиму, который теперь будет ходить в этом пальто, но таково уж свойство одежды — даже когда она покидает твое тело, тело по-прежнему помнит ее. Человек не змея, которая сбрасывает свою кожу, уползает и забывает о ней.
Тем не менее в конце концов это пальто все-таки перестало являться моему мысленному взору. Похожее, что оно привыкло к рабби Хаиму. И хорошо, что привыкло и перестало бередить мою душу, — ведь мне нужно было освободить свою голову для своих собственных дел, чтобы рассчитать, сколько у меня осталось денег, и проверить, хватит ли мне на обратную дорогу.
Эго не означает, будто я намеревался вернуться немедленно. Ведь я еще не нашел человека, которому передам ключ от Дома учения. И тем не менее я решил подсчитать, как это делал мой отец, благословенной памяти, который всегда считал свои деньги заранее. Не то что мой дед, мир ему, — тот никогда не считал деньги, потому что следовал словам мудрецов: «Нет благословения, кроме как в сокрытом от глаза». И если приходил к нему нищий, он совал руку в карман и давал, сколько рука захватит. Поначалу, правда, он еще смотрел на монеты, которые вытащил, — чтобы узнать, для интереса, сколько стоит этот нищий перед Святым и Благословенным. Но когда постарел, то совсем перестал смотреть. Просто доставал и давал. И повторял при этом слова царя Хизкиягу, приводимые в Вавилонском Талмуде: «Зачем тебе совать нос в секреты Всевышнего?»
Есть поступки, в которых человек похож на отца своей матери, а есть такие, в которых он похож на своего собственного отца. Я похож на отца своей матери в том, что не смотрю, сколько даю, с той лишь разницей, что мой дед не смотрел из уважения к секретам Святого и Благословенного, а я не смотрю по причине свойственной мне лености, из-за которой мне и на деньги смотреть лень. А на своего отца я похож тем, что все-таки сел считать свои деньги. Но отец мой имел большой опыт в таких расчетах, а я в расчетах совсем не силен, даже школьную арифметику и ту забыл.