Моя одежда пока еще в порядке, не нужно покупать новую. И обувь тоже цела и прилично выглядит. А чтобы мои одежда и обувь не сносились, не порвались и не пришлось их чинить, я теперь стараюсь ходить поменьше, а когда куда-нибудь выхожу, то хожу экономно, чтобы подольше сохранить то, что на мне.
И чего этот человек так боится порванной одежды и поношенной обуви? Вон сколько благородных и честных людей ходят в лохмотьях, и это не роняет их чести и достоинства. В прошлом, когда я уделял много внимания незначительным вещам, я, бывало, спрашивал себя: «Не понимаю, какая радость бедняку от того, что рядом с ним богач. Разве, если этот богач хорошо одет и ест деликатесы, он этим доставляет бедняку какое-то удовольствие? Или вот ты сам — почему тебе плохо от того, что твой сосед беден, как и ты? Разве от того, что он одет в лохмотья, подобно тебе, и голодает, как ты, ты что-то теряешь?» Иногда я объяснял себе это тем, что достоинство человека дорого ему не меньше, чем его душа, и поэтому он рад, что его сосед богат. А иногда тем, что человеку свойственно любить красоту, и, хотя бедняк ничего не выигрывает от соседства богатого, он получает удовольствие от того, что видит красоту другого человека. И так же, как он рад богачу, который украшает мир своей красивой одеждой, так он сожалеет о бедняке, который уродует мир своими лохмотьями.
Глава семьдесят третья
О делах писательских
Вернувшись в гостиницу, я в очередной раз пересчитал свои деньги. Фунты, которые я привез с собой, превратились в доллары, доллары стали злотыми, от злотых остались гроши. Я вспомнил былые дни, когда мой карман был полон, и живо представил себе дни будущие, когда он будет пуст. С этого дня я начал задерживать каждую монету в руке дольше, чем она того стоила, и сократил свои расходы до минимума. Дошло до того, что я писал письма на клочках полученных мною писем. А однажды я захотел написать письмо жене, не нашел бумаги, взял завещание, которое составил во время болезни, стер написанное и написал на его чистой стороне.
Я сидел в одиночестве и представлял себе свою жену, которая силится прочесть стертое. А я ей говорю, моей жене: «Ты не может различить то, что я стер? Сейчас я одолжу тебе мои очки, и ты увидишь».
Жена удивилась: «Ты носишь очки? Когда ты уезжал из Страны, у тебя было хорошее зрение».
Я сказал ей: «Свет моих глаз немного померк».
Она сказала: «Это все потому, что ты сидишь в Доме учения и корпишь там в книжной пыли. Почему ты не обратился к врачам?»
«Да я не выхожу из врачебных кабинетов!» — воскликнул я.
«И что сказал тебе врач?»
«Он сказал: „Ты ведь приехал сюда учить Гемару“».
«Так давай вернемся», — предложила жена.
Я спросил: «А что будет с ключом?»
«Положи его в Ковчег Завета. Когда мертвецы придут учить Тору, они возьмут его себе».
«А что будут делать тогда те, кто не умер?»
«Но ведь тебя все равно никто не спрашивает об этом ключе», — сказала жена.
«Все то время, пока книга „Руки Моисея“ оставалась в городе, ключ никому не был нужен, а когда я отправил ее в Страну, она вдруг занадобилась».
«Почему у тебя такое красное лицо?» — насторожилась вдруг жена.
«Красное? А я думал, что оно черное».
«Отчего черное?»
«От печали».
«О чем ты печалишься?»
«О том, что мне придется взвалить на плечи тот шкаф, куда я положу ключ».
«Ты хочешь взять с собой шкаф?»
«Не только шкаф, но и весь Дом учения».
«Дом учения придет сам», — успокоила меня жена.
«Ты полагаешь, что он последует за мной?»
«А ты можешь представить, что он останется один?»
«Тогда подожди, — сказал я жене. — Сейчас я посчитаю, хватит ли мне на дорожные расходы».
Жена повернулась к детям: «Вы слышали, дети? Отец собирается вернуться с нами в Страну Израиля».
Дети вскочили, обняли меня и стали целовать: «Какой ты хороший, папа, какой ты хороший!»
А я им ответил, моим детям: «Вы тоже хорошие, дети мои, и я открою перед вами наш старый Дом учения и буду учить с вами Тору. Почему вы вдруг так погрустнели? Вы боитесь, как бы я не отправил вас за границу, чтобы вы там учили Тору? Не бойтесь, я взойду вместе с вами в Страну Израиля, ибо нет Торы, подобной Торе Израиля».
Дети снова прильнули ко мне и крепко обняли: «Какой ты хороший, папа, какой ты хороший!»