По дороге мне встретился Игнац. Однако на этот раз он не попросил ни «пенендзы», ни «маот» — то ли потому, что заглянул мне в душу и понял, что ему не помогут никакие просьбы, то ли потому, что стоял в это время рядом с местным священником и, судя по подмигиваниям, рассказывал ему обо мне. Священник повернулся и посмотрел на меня. Если то был добрый взгляд, то хорошо, ну а если наоборот, да сменит Господь злое на доброе.
Попрощавшись наконец со всеми своими знакомыми, я пошел напоследок к городскому раввину. Он посадил меня по правую руку от себя и начал с упреков по поводу того, что я давно не заглядывал к нему. Я сказал, что был занят.
«И только поэтому не приходили меня навестить?» — спросил он.
«Я человек Страны Израиля, — ответил я, — и мне тяжело слушать дурное о ней. А когда я прихожу к вам, вы всегда говорите о ней плохо».
Раввин погладил бороду, посмотрел на меня с симпатией и сказал по-дружески: «Знаете, а ведь я люблю вас всей душой».
«Кто я такой и что я такое, чтобы вы меня любили? — отозвался я. — Дай мне Бог быть крохотной песчинкой в земле Страны Израиля».
«Разве я говорю что-нибудь плохое о Святой землей возразил раввин. — Я осуждаю лишь тех, кто живет там».
«Кого же именно вы имеете в виду? — спросил я. — Не тех ли, кто отдает всю свою душу этой земле и возрождает ее пустынную почву, тех, кто вспахивает ее и сеет семена жизни для всех ее жителей? Или ваша честь имеет в виду тех, кто охраняет эту землю, кто жертвует собой за каждую ее частицу? Или тех, кто вопреки своей бедности учит там Тору и одолевает беды и страдания силой любви к Всевышнему? Или тех, кто, пренебрегая собственными интересами из уважения к Божественному присутствию, проводит все свои дни за молитвой? А может быть, ваша честь имеет в виду всех тех скромных тружеников — грузчиков и носильщиков, портных и сапожников, плотников и строителей, штукатуров и каменщиков, уборщиков и чистильщиков обуви, — которые честно блюдут заповеди в своем быту и украшают Страну своим трудом? Знаете, я как-то встретил одного такого портного — он был одет в лохмотья, но знал на память всю книгу „Четыре ряда“[280]. Я сказал ему: „Ты знаешь так много, почему же ты ставишь заплаты?“ А он показал мне босого сапожника, который мог указать источник любого слова в книгах Рамбама и все же не достиг еще уровня того чистильщика обуви с иерусалимского рынка, который мог вынести приговор на основании книги „Зоар“, но при этом уступал в мудрости самому маленькому ученику из ешивы грузчиков, который владел всеми секретами каббалы и Гемары. Но нет, ваша честь наверняка имеет в виду тех, кого земля Израиля кормит своим молоком и медом, а они кладут в нее яд, как тот змий, что пришел к женщине, кормившей ребенка, и сосал вместе с ним, а в грудь этой женщины отрыгивал свой яд. Ну что ж, если Отец наш Небесный терпит таких, то и мы стерпим».
Кончив эту свою речь, я поднялся со стула, чтобы распрощаться. Раввин тоже поднялся, взял мои руки в свои и сказал: «Нет, сидите, сидите». И сел, обхватив голову руками. Долго молчал, а потом поднял голову, будто хотел что-то сказать, но так и не нашел слов.
В комнату вошла его жена и принесла цитрусовое варенье и две чашки чаю. Увидев ее, раввин сказал: «Вот, наш гость уезжает в Страну Израиля, а мы остаемся здесь. Пусть ваша честь подсластит чай и выпьет, пока он горячий, и попробует варенье, оно из этрога».
Чтобы попрощаться с ним по-хорошему, получив его благословение, я немного попил, немного отпробовал, произнес благословение после еды и справился о благополучии его сына.
Раввин поднялся, взял в руки подшивку газет, положил передо мной и пожал плечами: «Вот его глупости».
Я встал и начал прощаться. Он молча пожал мне руку. Потом так же молча положил другую руку на мою. Я высвободил руки и направился к двери. Он пошел следом, чтобы проводить меня.
280