На выходе, возле мезузы, он вынул из кармана один злотый и произнес: «Я назначаю эту монету посланником доброй воли. Отдайте ее первому же бедняку, которого вы встретите в Стране Израиля».
Я сказал: «Как бы это не оказался один из тех, кого ваша честь обычно ругает».
Он ответил: «В нашем народе Страна Израиля навсегда завещана только праведникам. Если кто удостоился жить там, значит, он праведник».
Я заметил: «Нет, ваша честь, далеко не всякий, кто живет там, праведник. Среди нас есть и люди, которые претендуют на праведность и вовсю поносят истинных праведников».
Он посмотрел на меня: «К чему нам совать нос в секреты Всевышнего?»
Глава семьдесят шестая
Обряд обрезания
Смотрите, как велика любовь к Стране Израиля: из уважения к тому, что я приехал оттуда, меня пригласили в посаженые отцы, сандаком. Не городского раввина пригласили, не отца роженицы, а меня, хотя я не так уж велик в Торе и даже не из этой семьи.
Я вспомнил своего деда, мир ему, который в свое время был сандаком у большинства новорожденных в старом Шибуше. И не было человека, к которому, побывав у него сандаком, он не послал бы подарок к свадьбе. Была даже такая история: один человек поспорил с товарищем, они обратились к раввину, и тот осудил этого человека. А обвиненный пошел и донес властям на своего товарища. И тогда раввин попросил моего деда быть у него сандаком, чтобы этот благой поступок защитил его от властей. У деда на столе всегда лежал на блюде прикрытый стеклянной крышкой кусок медового пирога с последнего обрезания, и каждый раз, когда дед проверял меня по Гемаре и я знал свой урок, он отрезал мне кусочек от этой сласти. А вот теперь я сижу на почетном месте и дивлюсь, что сам удостоился быть в роли моего деда.
По правде говоря, у меня уже с самого утра начали дрожать коленки. Душа готова к выполнению заповеди, но тело боится. Возможно, если бы обрезание происходило в Большой синагоге или в старом Доме учения, как это было принято у наших отцов, я бы не так опасался. Во-первых, потому, что в Доме учения я свой человек, а во-вторых, потому, что Илья-пророк, наш любимый Элияу, — он педант и не станет сидеть в тех креслах[281], в которых в обычные дни сидят люди, проводящие время в легкомыслии и смешочках. И я сказал себе: «Если ты не можешь исправить кресло, исправь хотя бы того, кто будет сидеть в нем».
Все гости уже собрались, ждали только городского раввина, когда дверь открылась и вошел Даниэль Бах. Хозяин гостиницы приветствовал его радостным возгласом примирения. Велика сила заповеди, диктующей мир между человеком и его ближним.
Добавлю и расскажу сразу, что позже пришла и Ариэла — та самая Ариэла, что была предназначена Йерухаму с самого рождения и которая осталась без мужа, потому что Йерухам женился на Рахели. А если вам не верится, то подождите минутку — сейчас вы увидите, какую честь ей оказали по приходе.
Через час, а может, и раньше пришел раввин, приветливо взглянул на каждого из присутствующих и спросил, все ли готово для церемонии брит мила. Постоял, поговорил с тем и другим, потом вынул нож для обрезания и положил его в раствор карболки, вымыл руки с мылом и сказал врачу: «Чистота ведет к очищению».
Ребенка окутали от пояса до щиколоток в несколько пеленок, завязали ему шелковым белым платочком головку, отдали в руки Ариэле, и та вошла в зал, неся в руках младенца. Все поднялись с возгласом: «Благословен пришедший!» Ариэла вручила ребенка Кубе, а Куба передал его моэлю[282].
Моэль ласково взял ребенка, с нежностью посмотрел на него и сказал громко и нараспев: «Сказал ему Святой и Благословенный, Аврааму: „Ходи предо Мною и будь непорочен“»[283]. Младенец посмотрел на моэля так, словно хотел спрятать свое лицо в его бороде, потому что от нее веяло теплом, а потом прикоснулся ручонкой к волосам под его носом, и моэль чихнул. Потом моэль передал ребенка отцу Рахели. Тот взял его, положил на кресло, приготовленное для Ильи-пророка, и произнес с дрожью в голосе: «Кресло это — Ильи-пророка, светлой памяти».
Мне представилось, что в эту минуту младенец, наверно, подумал: «Где же он, этот Илья, который считает дни? Почему он не показался мне? Снова отлетел, как птица, и ходит среди людей?» И навострил уши в раздумье — то ли обидеться на Илью за то, что тот ушел, то ли радоваться, что он вернется обратно. Он поерзал в пеленках, стараясь высвободить ручку, чтобы ухватиться за пояс пророка, в котором тот некогда возносился на небо учить там Тору. И как только он вспомнил те дни, когда сам пребывал в небесном блаженстве и ангелы учили его Торе, на губах его появилась улыбка. Он хотел было тут же повторить все, чему его учили на Небесах, но вдруг почувствовал, что все забыл. Он открыл ротик, стал искать язычком, почувствовал щелочку в своей верхней губе, куда его ударил ангел, когда заставлял забыть небесную мудрость, и, потрясенный, горько заплакал.
281
282