Его тон был более чем обычен.
– Руод пользовался моим оружием из-за его крепости и остроты. Может быть, именно этот клинок вонзился в твоего брата – убийцу, и, может быть, он станет свидетелем смерти еще одного твоего брата. – Он усмехнулся, видя ее холодный взгляд. – Да! А возможно, теперь тебе все равно. Теперь, когда мой сын нашел к тебе дорожку!
Ее глаза вспыхнули:
– Ты сам не знаешь, что говоришь, старик, но твоя подлость должна найти другую жертву. Я не желаю слушать тебя!
Ее юбки красиво качнулись, когда она повернулась и пошла прочь. Ей вслед раздалось его хихиканье. Двор был покрыт льдом даже на солнце. Но в конюшне было жарко от ее обитателей с горячей кровью, в теплых попонах. Она нашла стройную гнедую лошадь, которую Лаоклейн выбрал для нее во время двух поездок, когда ей было разрешено покинуть Атдаир. Лошадь, узнав Дару, дышала ей в лицо, затем ткнулась головой ей в плечи.
У Дары ком встал в горле, слезы застилали глаза. Как проста преданность лошади, и как сложна ее собственная. Бранн отдал бы свою душу, чтобы освободить ее от мужчины, от которого теперь она не может убежать, каким бы большим ни было расстояние между ними. Она связана узами, от которых не может отказаться. Жаль, что ее не заточили в ужасные камеры под замком, жаль, что она дала такое обещание Лаоклейну, которое позволило ей быть настолько свободной. Они никогда не смогут встретиться, говорить или даже пройти мимо друг друга, не вспоминая того, что сейчас иссушало ее душу.
Лошадь начала в нетерпении двигаться. Дара смахнула слезы, которые капали сами по себе. В темноте конюшни, когда ее никто не видел, Дара с вызовом расправила плечи. Она не будет жалеть себя и никому не позволит даже подумать об этом.
Она ушла из конюшни с высоко поднятой головой, держа спину прямо. Но был страх перед следующей встречей с Лаоклейном. Она не отрицала этого. Его отсутствие в течение дня дало передышку, а когда он вернулся, он сразу же пошел к себе в комнату. Ему принесли ужин, а позднее приготовили ванну.
В зале за ужином Дункан спросил Лету о Лаоклейне. Она пожала плечами и сказала:
– Он за своим столом, весь вечер за ним сидит. Ему следует взять человека, который занялся бы его письмами и счетами, но ты же знаешь, он этого не сделает. Теперь нужно быть очень внимательным, держать все в секрете. Война вынудила к этому, и все эти годы он доверяет лишь немногим.
– Его недоверие не имеет ничего общего с войной и политикой. Он всегда был скрытным, даже мальчишкой. Когда я хотел узнать его намерения, то вынужден был выбивать их из него силой.
Дара смотрела на Дункана с отвращением. Она не сомневалась, что он всегда был способен на величайшие жестокости. Похоже, что его сыновья в юности знали силу своего отца куда лучше, чем его любовь. По воле судьбы он жил на щедрость сына, у которого были все основания ненавидеть его. Думал ли он о поворотах судьбы, когда часами смотрел на огонь в камине и пил кружками вино?
В отсутствие Лаоклейна ужин не был тяжелым испытанием, к которому Дара готовилась. На насмешки Дункана можно было не обращать внимания, можно было даже на них ответить, а радость Кинары по поводу бесчестия другого человека была больше жалкой, чем обидной. Мужчины относились к ней не с меньшим уважением, хотя всем стало известно, что Лаоклейн добился своего. Они всегда были сдержанны, немногие решались говорить с ней. Сейчас все было по-прежнему.
Дара засиделась в зале и была благодарна, что ей не пришлось быть наедине со своими переживаниями, которые, не переставая, мучили бы ее. Ей хотелось снова пережить те ласки, которые лишили ее девственности, и это желание очень скоро стало болью, которая смущала и унижала. Непристойные песни и шутки шотландцев едва ли были приятным развлечением, и все же она боялась возвращаться к себе в комнату. Но, в конце концов, вечер закончился, и мужчины, все как один, ушли. Когда Дара уходила из зала, там оставался только Дункан, да служанки, убиравшие вокруг него.
Даре не нужна была свеча, чтобы освещать путь – Лета еще не погасила факелы. Она вошла в комнату и остановилась как вкопанная. В комнате было холодно и темно. Огонь не приветствовал ее своим блеском, не было свечей, которые бы ждали, что их зажгут от огня в камине. Покрывало на кровати, обычно отвернутое для нее, было не тронуто. Она оглядела комнату. Комод с ее одеждой, расческа, лежавшая на туалете, ее ночная рубашка – все исчезло. Не было нужды спрашивать, не было нужды ждать ответа. Сильный гнев охватил ее. Надежды было очень мало. Что она могла сделать? Говорить со слугами Макамлейда? С его семейством? Обратиться к нему со своей злобой? Нет. Не от кого ждать помощи, надеяться можно только на себя. Но она была слишком слаба, чтобы выдержать его натиск. И все же она не могла смиренно принимать его высокомерие.
Злоба несла ее по залу. Дверь его комнаты с готовностью открылась, лишь только она ее коснулась. В комнате было тепло и светло. Дара быстро вошла, без стука, не спросив разрешения, но она не застала его врасплох. У него под рукой всегда была работа, он всегда был занят. Сейчас же он ждал Дару и прислушивался к ее шагам. Она подошла к нему и положила руки на стол перед ним. Лаоклейн встал.
– Ты думал, что это будет так легко, Макамлейд? Что я готова считаться твоей девкой? Ночью я была слаба, и я признаюсь в своей слабости, но я не буду больше такой. Только силой ты сможешь овладеть мной. Мои проклятия будут преследовать тебя в твоем замке.
Тень пламени плясала на его голом торсе, когда он двинулся к двери и закрыл ее. Дара не проявила страха при всей очевидности его ответа. Она стояла на своем, даже когда он приблизился к ней.
– Если ты собираешься кричать, дорогая, или ругаться, начинай сейчас.
Руки его коснулись ее волос. Он вынимал шпильки, и они падали на пол. Расплавленная медь ее волос свободно полилась вниз. Она оставалась холодна под его жадными поцелуями, пока он не оторвался от нее, изрыгая проклятия.
– Прошлой ночью в тебе было больше огня, дорогая. Или твоя добродетель покоится на прихоти?
Это резкое обвинение положило конец ее ледяному самообладанию и она вырвалась из его тисков. Резко повернувшись, она посмотрела на его стол. Бумаги, письма, чернильница – все лежало так, как он оставил. Их легко можно было уничтожить. Она со злостью взмахнула рукой и смела со стола все, что на нем было. Все, ломаясь, падало на пол. Все, кроме чернильницы, на которую натолкнулись ее пальцы и схватили ее. Ее злоба и ярость нашли выход в этом действии, доставлявшем ей наслаждение. Лаоклейн снова выругался, в этот раз по поводу того, что она натворила в его комнате.
Он повернулся от этого мусора, в который превратились его вещи. На его лице была угроза, но ярость Дары была слишком велика, чтобы бояться. Она бросила чернильницу, которую держала в руках, в камин, облицованный резным дубом, и стала искать еще какой-нибудь снаряд, когда Лаоклейн схватил ее за плечи. Злость Дары больше не защищала ее. В наказание он стал неистово трясти ее, пока она не взмолилась о пощаде.
Лаоклейн внимательно глядел на ее испуганное лицо. Его глаза потемнели. В нем родилось другое чувство, и он прижал Дару к груди. Он взял в руки ее прохладные волосы и приблизил к ней лицо, чтобы поцеловать ее.
Она отдыхала у него на груди, уставшая от гнева и пренебрежения, тоскующая по покою.
– Ты довела меня до сумасшествия, дорогая. До тебя я никогда не брал девушек силой. У меня не было желания так обидеть тебя.
Он не услышал ее ответа. Дара приняла силу, которую он предлагал. Ее руки поползли вверх. Она льнула к нему. Он застонал от желания, которое она в нем возбуждала, и взял ее на руки.
ГЛАВА 11
Посыльные сновали между Тараном и Чилтоном, так как Овеин с презрением относился к мирным намерениям своего племянника.