– Нет, – согласилась она. – Не там.
Он ел, но не чувствовал вкуса, купался, но его усталые мышцы не отдыхали. Ему принесли чистую одежду. Без ворчания он разрешил себя побрить и постричь. Но когда все это было сделано, он отослал всех слуг из комнаты. Его ждала Дара, а он не знал, что ей сказать.
Он вошел в комнату и сел рядом с ней, удивившись, что она сидела в кресле, одетая. Она тщательно скрывала от него, каких усилий ей это стоило. Когда он взглянул ей в лицо, то растерял все слова. Взгляд ее был осторожным, а не открытым, глаза были все еще недоверчивыми.
Разговор шел медленно и трудно. Лаоклейн спросил ее о здоровье и не сомневался в ее лжи, когда она сказала, что чувствует себя хорошо. Она сидела, и ее слабость не была видна. Ее нервозность выражалась в неестественной бледности.
– Я боялся, что потерял тебя, дорогая, – наконец сказал он.
– Может быть, ты предпочел бы потерять меня?
– Нет.
Она сжала губы, не веря ему.
– Несмотря на то, что я убила твоего сына?
– Да, – начал он неуверенно. – Я не хотел, чтобы ты слышала мои слова. Я был не в себе. Я ужасно боялся за тебя. И когда понял, что ты в безопасности, узнал, что наш ребенок умер. Я не мог представить, насколько мне хотелось ребенка.
– До тех пор, пока мое непослушание все не разрушило, – закончила она.
Он молча смотрел на нее, не зная, как объяснить его неожиданную, беспричинную, краткую вспышку злобы.
Она приняла его молчание за обвинение и сказала:
– В чем ты меня обвиняешь, милорд? Не я открыла крепость врагу. Это ты разрешил Лесли войти, а потом оставил ее и позволил сделать самое худшее. Я заплатила за это своим ребенком! Ты думаешь, ты страдаешь? Это я страдаю! Я, которая носила ребенка, чувствовала его внутри, чувствовала, как его вырвали из меня, потому что я глупа и боялась за тебя, хотела тебе помочь. Эта вина будет со мной всю жизнь, но твоего обвинения я не потерплю! – закончила она, сдерживая слезы.
Это было совсем не то, чего бы она желала. Ей хотелось бы, чтобы Лаоклейн обнял ее, а она положила бы свою голову ему на грудь. Ей хотелось утешить его и получить утешение самой, а не бросать в него обвинения. Она открыла глаза, надеясь начать все сначала.
Было слишком поздно. Он ушел, и она осталась одна.
ГЛАВА 25
Свежий ветер шелестел в высокой высохшей на солнце траве, и молодая кобыла нервно шагнула в сторону, вскинув голову. Дара немного подтянула поводья, чтобы удержать ее, и тихо засмеялась над притворством своей лошади, над ее поддельным страхом. За долгие, долгие недели Дара засмеялась впервые.
Она подняла глаза и посмотрела на крестьян, собирающих урожай на холме. В первые недели сентября на шафрановом небе не было ни облачка. Теперь же на небе все чаще появлялись тяжелые облака, предвещавшие несчастье, если урожай не будет вовремя убран. Слишком часто беспощадные осенние ветры уничтожали плоды длительного труда, которые должны были бы стать подспорьем в зимние месяцы. Благодаря постоянной бдительности Макамлейду удалось преградить путь в долину кланам, любившим совершать набеги. Но природу, которая нередко бывала жестокой к крестьянам, он не мог изменить. Они сами должны были перехитрить ее.
Сейчас сентябрь. Скоро наступит октябрь. Круг замыкается. Год быстротечной радости и затяжной болезни. Исполняется год ее отношениям с Лаоклейном. Они снова стали чужими, но слишком хорошо знают друг друга, чтобы быть безразличными.
Она уехала из замка до рассвета. Ночью ее мучила бессонница, а если она и засыпала, то это был беспокойный сон. К полудню голод заставил ее вернуться. Во дворе ее встретил конюх и взял у нее поводья. Другой же подставил свои руки ей под ноги и помог сойти с лошади.
– Миледи понравилась поездка?
Дара подарила ему улыбку в награду за его беспокойство.
– Да, конечно. Но обратите внимание на ноги лошади. Боюсь, что она вот-вот потеряет подкову.
– Да, миледи. Я сам за этим прослежу.
Она замедлила шаг, подходя к дверям дома, но потом высоко подняла подбородок и распрямила плечи.
Лаоклеин был в зале с Бретаком, Никейлом и каким-то незнакомцем. Даре стало любопытно и необъяснимо страшно. Она поняла, что как только она вошла, Лаоклеин прекратил разговаривать и следил за ней. Она не остановилась, а сразу же пошла в свою комнату.
Завтрак и обед прошли без нее, но когда она только вошла в дом, одна служанка пошла вслед за ней в комнату, чтобы налить горячей воды в умывальник, другая вскоре принесла еду, которой было достаточно для нескольких человек.
Когда она ела, то совершенно не думала ни о Лаоклейне, ни о незнакомце. Вместо этого она стала рассматривать красивый гобелен, натянутый на раму для вышивания. В дни апатии, когда Дару могло заинтересовать очень немногое, Гарда принесла кусок тяжелой шерстяной материи и предложила ей, как его лучше использовать.
На гобелене блестящими нитями изображалось начало истории Галлхиела. Огромный корабль во всем своем великолепии разрезал волны. Гордые язычники приближались к каменистому берегу. Волны пенились, разбиваясь о валуны. Весла были подняты, корабль был готов причалить. На носу корабля стоял мужчина. Его красивая властная осанка не оставляла сомнений в том, кто это был. Его портрет создавали по образу его потомка. Дара уже обдумывала последующие картины: смерть первого хозяина Галлхиела, замужество его дочери. Последняя картина будет изображать отплытие норвежца, его старший сын стоит рядом с ним. На берегу – его жена и младший сын, впоследствии положивший начало ветви Макамлейдов, возглавивших род.
Ее занятие прервал стук в дверь. Она не успела ответить, как дверь открылась и вошел Лаоклейн. Она встала, полная ожидания. Это была его комната, но его нога не ступала сюда с той ночи, когда Каристиона потерпела поражение и умерла, – с той ночи, когда они потеряли своего сына. Ей стало интересно, связано ли его присутствие здесь с визитом незнакомца.
Он жестом указал на стол:
– Продолжай, я не хочу мешать тебе.
Его тон был холодным и сдержанным. Дара же ответила легко:
– Я закончила. Тебе что-нибудь нужно от меня?
– У тебя хватает сил, чтобы ездить целое утро? – спросил он неожиданно.
Она улыбнулась. Он знал, чем она занимается, и ему это было небезразлично.
– Да, хватает. Я уверяю тебя.
– Тебе бы лучше ездить с конюхом.
– Я предпочитаю ездить одна.
Она упрекнула себя за то, что почувствовала разочарование, когда он больше не стал проявлять свою заботу. Он глядел вокруг, как бы ища повод для разговора. Его взгляд упал на гобелен.
– Вот как ты проводишь свое время? А я удивился, что тебя держит в закрытой комнате так долго.
– Я могла бы проводить время, ухаживая за моим сыном, – с волнением сказала она.
Он всматривался в нее прищуренными глазами.
– Я бы тоже мог это делать.
Эти слова ей показались вызовом, их последняя горькая ссора все еще терзала ее, и она все еще не простила Лаоклейна. Она поняла, что дрожит, а слезы застилают ей глаза. Ненавистная слабость! Она отвернулась, и он видел лишь ее прямую спину и слегка наклоненную голову.
– Пожалуйста, – умоляла она, – пожалуйста, оставь меня сейчас.
Очень долго он молчал.
– Да, – ответил он наконец, как бы размышляя. – Я оставлю тебя. Но осторожно, миледи, как бы тебе не пришлось сожалеть о своей просьбе.
Когда она услышала, как дверь за ее спиной громко захлопнулась, она опустилась на пол и зарыдала. Но ее слезы были вызваны не ее злостью, которая так быстро охватила ее. Причиной ее рыданий было страдание. Всепожирающая любовь к этому мужчине, ее мужу, горела в ней неистовее, чем когда-либо. Свернувшись на полу, она заснула в изнеможении.
Через несколько часов, успокоившись, что далось ей ценой больших усилий, она оделась. Испытующим взглядом она рассматривала свое отражение в зеркале. Уже не было болезненной бледности, волосы вновь стали блестящими. Фигуру, стройную, как и прежде, плотно облегало платье. В ней не было больше той безрассудной наивности, которая была у нее, когда она впервые встретила Лаоклейна. Но она была все так же хороша. Однако, несмотря на это, возможно, вместе с наивностью она потеряла свою власть над ним. Она подняла подбородок. В ней не было той простодушной молодости, какая была год назад. Было также очевидно, что она стала женщиной, обладающей огромной решимостью, которой может похвастаться не каждый мужчина.