— А вот я бы выбрал, — мечтательно улыбнулся Темелкен, вспомнив дом свой. — А ты?
— Я?
Лёг опять Родим на спину. На небо посмотрел. Задумался. Чуден как свет белый… Тут бы принять его весь. Надо ли выбирать? Только знает ли про то Темелкен?
Раньше всё Темелька Родиму сказки сказывал: про богов — что детей рожают и бьются, как люди, про солнце ярое, про героев, что в дальней земле живут. А Родим слушал больше. Не всё можно говорить чужим о том, как свет устроен. Но теперь — кто, кроме него, Родима, новому вою дорогу даст?
Вздохнул Родим. Больше любил он биться, чем сказывать. Но время пришло. И Темелкен любопытствует, всё косится, что там разглядел Родим в пустом небе? Может, боги по с облаков ноги свесили?
— Вот, смотри, — решился Родим. — Тот свет с неба, что над нами, — это Сварга — свет белый, творящий. От него всё и пошло. Солнце, луна и звезды — лики его. А то, что вдруг твердь от света, так ведь и из молока — творог.
Свет из самой глубины неба идёт. А там, глубоко в небе, на берегах великой небесной Реки живут две Мёдведицы-берегини — Мать и Дочь. Мы думаем — Мёдведицы, а кто говорит — лосихи две, но они всего зверья мати, рожаницы, и то, что в нас от зверей — мясо, кости, — от них. От того и рекам мы бережёмся. Думаем будто бы, как на небе: на высоком берегу — Мать живёт, на пологом — Дочь. Они корень наш. А иногда видят их теперь, кто умеет, как дев водяных-росных, росалок. Из вод-хлябей небесных льнут они к земной воде. Словно ближе быть к нам хотят. Водун говорит — это оттого, что люди всё меньше братьев своих понимают — бирюков, мёдведей. Сердятся берегини, какой дурной охотник — могут и утопить. А в небо вбит кол, вокруг которого лики небесные хороводят. Как мир обойдут — так год заново народится. А свет небесный чистый — он отец всему. Воля света того — Вышний Раз, бог наш. От берегинь-рожаниц — тело наше, от Рода, что первый смог дух Сварги в людском облике вынести, — род ведём. Оттого женщины молятся Рожаницам и тётке их Ярге, которая им детей родить помогает. Мужчины — Роду. А водун — Вышнему Разу. Только кто знает, слышит ли он? Не всякого он слышит. Это потому что мясо и кости человека — тоже своей жизни хотят. А дух — он вольный очень. Дух душой к телу, как нитками пришит. Лопнут нитки — дух оторвётся и улетит в небо. Есть птица горняя, имя её настоящее не скажу, не накликать чтоб. Голубь зовут. Говорят, посмотришь на неё — и лопнут нитки, и дух в Сваргу полетит, к свету. Оттого Водуну труднее всего — и телу не потакать, и дух удержать на земле. Это если посолонь. А можно и против. Ты — вой, тебе теперь знать надо.
— Как же можно против солнца идти? — удивился Темелькен.
— Против солнца главный секрет скрыт. Другое солнце, тёмное. От него — огонь другой, кресеный. Свет его — от света небесного рознится. О нём, ты прости, не говорят много. Он хоть земной отец мудрости нашей, разум нам дал, но пожрал бы детей своих, коли не прикрыли бы нас сверху Сварга да отец наш небесный. Он — как пожар лесной — злой да буйный, хоть и высекла его вроде искра божия. Оттого и зовут его Кресс-возжигатель. Оттого — бесится он, как пожар, покуда не раскроется небо, не изойдёт на него вода берегинь материнская, не увидит он солнца лик — двукрест Сварги, что посолонь закручен. Свет-то небесный ему не дано видеть. Но и солнечный свет осердит его, тогда и закрутит он мир противусолонь. Но только тут и жизнь будет, потому что мы, люди, между. Дух — из Сварги, разум — от Кресса, иного огня.
Родим вздохнул, достал оберег и провёл пальцем по рисунку.
— Видишь, как уложено? Крест — на крест. Крест — это сполох огня живого. Один сполох — от доброго огня, что очаг греет, второй — от огня Крессова, злого. А вместе — то лик любого огня. Как и того, что в небе. А уж какой крест возьмёт силу, как покатится — посолонь или против, то не я ведаю. Но не страшно и против — коли душой сам владеешь, — он ласково накрыл солярный знак ладонью. — Кресса мы не боимся. Есть в нас и своя сила. Душа наша сама взрастает, прорастает из тела сквозь дух, тело с духом скрепляет. И в том великая правда человеческая.
Помолчал Родим.
Молчал и Темелкен, удивлённый странной верой.
— Значит, по вашей вере выходит, что в небе два солнца? Одно по своему ходу, а другое — против?
— Выходит. Оттого, ты видал, обереги носим и те, и эти. Но не знаку мы бережёмся — свету и ликам его — солнцу, луне, звёздам. Может, и страшно, что многие и супротив солнца обереги носят. Только водун говорил: ещё страшнее, коли стоячему кресту поклоняться начнём. В крови, говорит, умоемся. И что по с юга люди весть несут, будто Перун-бог на горе уже перст свой могучий поставил — вверх дым идёт, во все стороны — огонь брызжет, земля тычет горячая, красная. Значит, скоро уже. Не ведаю я, почему так? Почему огонь живородящий грудь рвёт, человеческой жертвы просит, коли тоже отец он нам? Коли разум дал людям? Без Кресса люди, словно неразумные звери, блуждали бы по лесам. Он из любви берегинь материнской душевной — ниток насучил, дух Сварги, что слишком лёгок был для людей, к телам их звериным теми нитками пришил. Думал — удержат людей нитки. А из них душа росная выросла. Осердился Кресс сильно, что не похож на него человек стал. И, говорят, скоро придёт он, чтобы служить нас себе заставить. Вот и думает Нетвор, может, успеем мы богов других принять: Хорса-конника, Перуна, молнией змея в человеке разящего.