— Почему же… — начал и замолчал Темелкен.
— А потому, что Сварга глубоко, а дух в людях слабнет. Душа в нас человечья растёт, крепнет, но она и отдаляет дух от тела всё дальше. Трудно росам услышать теперь свет белый. Словно бы слепые и глухие мы стали. Мечутся полечи, ищут веры, а сердцем не чуют. Вот и волков оттого среди полечей всё меньше. Волк без чутья не волк. Да и молодые вои наши уже не те. Тускнеет для них свет Сварги. Так пусть бог у нас будет бойкий и яростный, но простой! — понял его с полуслова Родим. — Чтобы сам, как вой, на коне! Ты не смотри, сядут теперь наши на комоней! А Кресса мы не примем. Жадный он. Коли его кровью поить…
Родим замолчал и глаза закрыл. Отчего-то, видел Темелкен, побратиму страшно стало.
— Твои боги, Темелька, они как люди. Пусть они будут с людьми. Кресс же силу и власть даёт великую, только…
Опять замолчал Родим. Не знает, как передать свой страх Темелкену. Только чудится ему опять, что в святилище Кресса стоит он, что дышит ему в спину сильное, нечеловеческое. Такой силе — что возвысить, что раздавить. Букашка Родим перед страшным богом. А бог — вот он, крови просит. И чем ближе кровь чистотой к Сварге, свету белому, тем сильнее просит — ребёнка, младенца, а самое сильное — младенца, дух коего рядом стоит, — не рождённого!
Страшен Кресс. Только один раз допускают простого воя на обряд в его святилище. Всю жизнь потом помнят. Но и силу свою чуют тогда. Силу души человеческой перед могучим богом.
Видит Родим — не понял его Темелкен. Хоть через все обряды положенные прошёл, а не дано ему бога увидеть. Иной он.
Покачал головой вой — не знает, как сказать. А не покажешь уже. Не возьмёшь за руку, не развернёшь ему ладонь к небу, как волку молодому, глупому. Не скажешь: чуешь, мол, чистый свет Сварги? Поёт твоя кровь? Ну, вот он и бог тебе.
Но нет. Не поёт кровь у Темелкена. Не светлеет во взоре его. Есть в нём ещё вера, но далёкая уже, смутная. И в глазах у него темно, как у полеча.
Как так, ведь вой же? Неужели ведение божие только растерять можно? Вернуть же — никак?
Поднялся с откоса сухого, душистого Родим, ласково коснулся ладонью травы — словно собаку погладил. И тут же гибкая волна приязни обдала всё его тело. Покосился недоверчиво Родим на Темелкена: неужто и теперь не чует? Сердце ж дрогнуло. И по телу пошло.
Нет, не чует Темелкен. Иначе с ним надо. Вот ведь коня же чует… А как же земля-кормилица? Свет чистый, творящий? И ведь не всё так потерял он, как полечи. Чует Родим, есть и в Темелкене небесный свет Сварги. Но неужто Крессова в нём больше, чем в волках Нетвора?
— Пойдём уже, — сказал Родим вместо дум простое. — Скоро к реке выйдем. А там и городище. Так полечи живут. С одной стороны им берег обрывистый опора, с другой — лес, а с третьей, глядишь, и Своерад пожалует. Сейчас уже и частокол будет — повыше лесного нашего. Вона.
— Не больно-то для города высок, — смеётся Темелкен.
— А чем выше оно — тем нам же страшнее. Знаешь, как вой в самый трудный поход пойдёт? Босой да безоружный. Чтоб от берегинь не отгородиться, чтоб всё, что растёт и дышит, — помогало. А с оружием в чужой лес войдёшь — глядишь, и он на тебя клыки и когти выймет… Ну да полечи — они иначе. И у склатов ещё выше стены, я видел. Стены они из камня самодельного кладут. Леса-то там такого мало… Смотри же, мы с высокого места идём: нам и городище — как на ладони. С обрыва-то, гляди, совсем не взять его. Хотя оврагом старым если пойти — малым войском близко встать можно. Риск большой, однако, заметят что. Хотя Своерад злой, в запарке и сдуреть может.
— А лесом? Вон те ворота — в лес?
— Лес-то с завалами да рогатками сделан. Ратник так упреет, что и биться ему уже не в мочь будет.