В общем, порядок в учебном лагере приехавшим вместе с телегой осмотреться склатским старшим воям показался удивительным. Каждый вой знал своё место для еды и сна, на полсуток назначались: смешанные дозоры — два волка, два склата, дежурные по лагерю, что готовили еду и следили за порядком, охотничьи дозоры, добывавшие дичь для всех. Общую же дисциплину Темелкен, расспросив, принял склатскую, но держал ею строго. Кто не слушал — бери всё своё в руки и из лагеря пешком. А коней-то оставь, кони-то не виноваты!
Волки удивлялись сильно, но и подчинялись, так как в дюжих выбрал Темелкен самых матерых, вроде Родима и Беды. Более же всего удивлялись волки тому, что с некрупным по росским меркам Темелкеном склатские вои не спорили, мало того, если что говорил — в рот смотрели. У волков же вожаком мог стать только такой, как Родим, чтобы в случае чего ошуйника под себя мог подмять.
Впрочем, скоро волки оценили воинское искусство Темелкена. Как только склаты освоились со стременами, маленький по меркам Темелкена и огромный для волков склатский отряд в два раза по десять дюжин стал показывать чудеса слаженности. Волки, кто свободен от учений, лезли на взгорок смотреть, как по свистку дружно налетают склаты, но в два удара сердца поворачивают и разбегаются дюжинами, словно горох. Или оборачиваются вспять и утекают по свистку двумя отрядами в разные стороны, или опять же по дюжинам. А уж когда в ход огромные копья пошли, коими чучело пешего на скаку потрошили, тут и старшие вои склатские наезжать стали, оповещённые своими о невиданных делах, творящихся в лагере.
Так и повелось потом — Темелкен на взгорке с дудкой, за ним, чтобы не мешать, два-три волка и склата, и на часах вроде, мол, не без дела, а рядом два-три старых воя склатских, а то и Дукан — средний жрец ихний. Тот часто наезжал. Поглядишь — конь у него изукрашенный, а сам жрец ничего, скромный.
И сказки Темелкена о богах, которые тот по привычке рассказывал иногда у вечернего костра, слушал склатский жрец чутко, переспрашивал часто поначалу, плохо зная по-волчьи, а всё равно слушал. И вои слушали.
Уж больно чудно было, как спускается как-нибудь сияющий Хорс на колёснице своей к самому краю неба, да вдруг одолевает его дремота. И сходит бог-солнце с колёсницы, и ложится у поющего ручья. Спит — и не слышит, как разгорается пожар от тела его горячего. Стонут сосны, бегут звери, люди кричат. И просят тогда люди ворона белого, чтобы полетел сквозь огонь, разбудил Хорса. И летит ворон, да силен огонь, и возвращается ворон к людям чёрный, как головёшка, а Хорс всё спит. Просят тогда люди маленькую лягушку, чтобы пробралась она по дну ручья, разбудила Хорса. Горяча вода в ручье, больно маленькой лягушке, кожа её нежная уж вся пузырями пошла, стала она серой и безобразной… Но вот и пути конец — Хорс светлый на поляне спит. Прыгнула из ручья лягушка, заквакала громко, пробудила Хорса. Встал он и увидел, что сон его натворил. Заплакал Хорс, и слезы его залили огонь. И пообещал он маленькой лягушке, что всегда будет посылать воду на землю, как услышит её голос. С тех пор, когда станет лягушкам жарко, так кричат они, зовут дождь. За то и любят их люди. А если кто жабу убьёт, внучку той лягушки, что самого Хорса разбудила, того накажет он и не даст дождя…
Долго молчали вои, послушав Темелькины сказки. Всё им загадкой было: и как бог, словно человек, у ручья задремать мог, и зачем вдруг их, человечий собрат, гадину безвинную убить может, коли божьим гневом не пригрозить ему? Зачем тому? Этому — зачем? И только жрец головой не качал, понимал, может?
Родим поначалу удивлялся, как Темелкену столькими людьми сразу командовать по силам. Не знал он, что два сорока воев, что у волков было, для родины Темелькиной и не войско вообще, так…
И чуяли это склаты. Видели, что привычно чужаку. Что знает он, сколько каши пойдёт на двунадесять дюжин, сколько для коней корму.
А уж то, что Темелкен на любого коня садился, про то вообще разговор особый. Комони за ним, как псы пастушьи за пастухом, ходили: с кем свирепые да буйные, а к Темелкену с лаской. И так же, как кони, смотрели на него молодые склаты. Волков они побаивались, но за Темельку, видел Родим, горой бы встали.