Радовался Родим переменам в характере побратима, нежданной твёрдости его, силе, осветившей лицо. Но и сердце сжималось тоже. Глаза у Темельки, как и у склатов, были темно-карие, да блеск особый стал, огнистый блеск. Может, думал порой Родим, сам Кресс так смотрел бы, коли по примеру богов Темелкена человеком вниз сошёл. Хотя Кресс людям родня, с него-то как раз сталось бы…
Но, чем больше сжималось у Родима сердце за Темелкена, тем больше душа его к побратиму тянулась. Уже ведь вроде и не боялся Родим, что переломит Темелкена тягость, на него свалившаяся, а вот болела душа.
Ростом Темелкен в волков не вышел, но склатов совсем мало выше него нашлось. Только те кряжистые, а Темелька — что деревце. Но и обманчива была его тонкость. Не задирист был Темелкен, но видел Родим, как коня сдержать мог, как саблю вращал острую, копье тяжёлое бросал. Вот уже и волки головами качать стали, не прост, мол.
Пока-то волки жили в лагере вольнее склатов, но кое-что Темелкен и у них завёл. В дозор ходили они вместе со склатами — двое на двое. И дичь также для лагеря били. Четвёрками шли охотно, угадал тут Темелкен. Ели склаты с волками вместе, песни у костра пели, стали уже словечки из языка в язык переходить, оружием менялись. Один раз, видел Родим, братались даже.
Всё хорошо шло. Только всё сильнее сжимала чья-то рука сердце Родима, и всё мрачнее делался Темелкен. Или Темен-кан, как стали называть его на свой манер склаты.
Знал побратим — сны мучили Темельку дурные. Поутру вставал он хмур, вечор же оттаивал, сказки сказывал, песни алатские чудные пел. Волков он привечал как братьев, в склатах же видел свой, алатский народ.
Может, и дикарями показались бы алатам склаты, только полюбил их Темелкен. Были они грубее, в бою крови пробовали больше, чем закованные в латы и кольчуги воины рода Темелкена…
Думал он и о кольчугах. Видал, что проволоку тянут уже кузнецы. Ездил в кузнечный квартал, говорил. Да только плохо дело пока шло. Первое, что скрепили, только волку по силе носить было, да не всякому и то. На Родима вот одеть смогли, а склатскому вою с такой тяжестью — куда уж биться.
Родиму же, мёдведу, забавно было. Склаты метали в него тупые стрелы и дротики без наверший, а он хохотал. Понравилась ему кольчуга, и в самую жару не снимал теперь. Знал Темелкен почему: привыкал вой, да и тренировка была для его могучего тела.
Волки другие тоже в интерес вошли. Немногие, но ходили к кузнецам, сговаривались, шкуры зимние обещали. Темелкен не мешал.
Стаей волчьей командовал пока Нетвор, но Темелкен видел, что в тягость ему: сам на конь не садился, дудку в руки не брал. Да и то — где бы коня взять, чтобы под Нетвором ходить смог? Тяжесть-то неимоверная.
Вот и было с волками пока ни то ни се. Разве что езде учились, кто мало умел. Да бляхи нашивали, куда Темелкен сказал, да стрелы готовили. Впрочем, и склаты не прохлаждались — седла правили по-новому, упряжь. А кожаный, шитый бляхами доспех они знали.
Пока дело шло, три раза месяц лунный на новый поменялся. И как осень, сухая в тот год, вовсю пошла, сильно хмурым стал Нетвор. Два раза он за сё время гонцов в городище посылал посмотреть-послушать. По дыму читал. А тут и сам ушёл. Темелкену сказался, проведать, мол, неспокойно.
Потом по дыму же и узнали: младший брат Нетвора кровный из похода вернулся, Треба.
Был Треба моложе Нетвора зим на пять, телом легче, умом не прост. Да и нравом обладал не по-волчьи скрытным. Его и послал Нетвор себе на смену в воинский лагерь волков и склатов.
Приехал Треба. Тело лёгкое для волка, да. Больше жилами, не мясом. Но лицом глубок. А уж смотрел как строго. Однако же и силы, говорили, тоже хватало через край, но не пришлось увидеть Темелкену. Рана, в походе полученная, мучила воя. Да и не любил Треба силу казать. Осердясь, кулаков не сжимал и смотрел мимо. Голосом тоже скуп был. Да ему и так в рот глядели. А по одёже выходило, что повидал Треба много: и плащ не так кроёный, и опояска чудная, с бляхами узорчатыми. И в седле держался твёрдо, как конник.
Видел Темелкен — опытен Треба, как старший он рядом с ним. Хоть виду не показал, оробел маленько.
И Треба видел. Да не явил гонору, мол: то не так, это не этак. Первые дни — и командовать не стал. Сел на взгорок. Три дня сидел, смотрел, ни слова не сказал. А на четвёртый — как третья рука Темелкену стал. И к кузнецам ездил, и коней чудных, горбоносых да высоких, для волков у чужинских племён сторговал.
Тут уж и для волков игры кончились. Коней только две дюжины достать смогли. Темелкен самых толковых волков отобрал, что показали себя уже в езде на степняцких комонях. Велел, как склатам — на свист скакать, да кучно по свистку из луков с коня бить.