И оно пришло, Его время.
И всё, что было предначертано, — свершилось.
Дорога в миры Пограничья, где Он бился многие эоны лет, привычно разверзлась и приняла Его.
Но этот бой стал последним.
После Он не был уже не знающим сомнений воином-лассаль. Ибо воин — всего лишь кувшин, но в нём не пусто.
И Он заглянул сам в себя. И узрел собственную противоположность, возросшую в Нём самом. И Душа Его, на миг погрузившись в собственное небытие, осиротела вдруг. И Он познал раздвоенность. И окружавшие уже по меркнущему сиянию вернувшегося увидели, что Он стал ИНЫМ.
Юные — бежали Его в испуге. Более зрелые допустили Его на средние этажи Башни Познания, где они предавались размышлениям и их мысли обретали невиданное им сияние и форму…
Но ничто уже не могло утешить Его. Каждый миг перед ним, словно в нелепом зеркале, отражалась часть собственной Его искажённой сущности. Инфернальная! Поглощающая любой свет и любую жизнь! Враг всего живого! Тот самый враг, с которым бился Он век за веком в мирах Пограничья. И не мог победить.
Теперь Он знал почему.
Никто не в силах победить в бою себя.
От этих жутких воспоминаний Он почти разрывался на части. Сияние Его тускнело и меркло, выжигая вместе с памятью само Его существо.
И тогда Он решил забыть всё. И погрузился в тоску, ожидая хотя бы небытия, ибо был Он бессмертен. Он так страдал, что умер бы от страдания, если б мог. Он знал, что и Его бессмертная душа может разделиться на сонмы маленьких искорок света, почти неразумных искорок, почти не помнящих… И Он жаждал беспамятства.
Но беспамятство пришло к Нему иным путём. Однажды светлая, но вымороченная часть души Его, обременённая чернотой страдания, забилась в агонии. И Он вдруг родился в телесном мире. И, пометавшись в ужасе от жуткой боли, окружающей там нежные ткани души, Он забыл. И был счастлив забыть, потому что одной душе, пусть и светлой, не по силам было то, что познал Он.
И он был рождён в серединных мирах ровно 118 раз.
Мимо него проходили чужие беды и жизни. Его любили. Убивали и мучили. Он радовался и страдал, верил и боялся. И медленно, капля за каплей в нём возрождалась вера.
Вера в то, что мир не может стоять на суетности человеческих поступков. И что для умеющих видеть страдания его — лишь иллюзия и морок, закрывающие истинный свет и изначальную тьму.
С каждым новым рождением он стал всё глубже ощущать свою разность.
Он много думал над тем, почему другие телесные идут иными ступенями бытия? В одном из своих тел он, воодушевлённый зарождением философии, писал об этом трактаты. В другом — удалялся в монастырь и познавал себя в ограничениях и томлениях тела. Он убивал, пытаясь в предсмертии уловить исхождение некоего бестелесного начала. Он умирал сам, до последнего дыхания описывая, как и что умирало в нём. Он взвешивал умирающих и препарировал их трупы…
Но находил нечто только в себе. Нечто, чего не мог объяснить из открывающихся перед ним всё шире законов бытия. Нечто, опирающееся не на твёрдое и понятное вокруг него, а лишь на некий неподдающийся осмыслению внутренний выбор, непонятное стремление. И он стал познавать это стремление.
Его поступки окружающие стали называть странными. Сам он, тело за телом, всё более терял интерес к внешнему, в поисках чего-то иного, ускользающего, но такого близкого. В иные века, чтобы понять самого себя он прибегал к магии, в иные, сражался за то, что считал добром…
И однажды он вдруг понял, что по крупицам добывает-таки из небытия самого себя. Пусть такого, какого отринул. Ведь и Он здесь, в мирах несовершенных, казался ему же теперь недостижимым. И когда он почувствовал, что может принять СЕБЯ, изуродованного раздвоенностью и страданием, память начала возвращаться к нему. И как-то, проснувшись в своём плотном теле, он ощутил, что помнит хоть и не всё, но нечто. И его слабое земное сердце сжалось от страха, потому что почувствовало и небытие пережитого ужаса. Ужаса, имя которому — познание.
И он стал понемногу приближаться к бездне, разверстой в нем самом. Он сам вмещал теперь и Провал, и Башню: светлое сияние колодцем тянулось от него в небо, и чёрная бездна расстилалась под ногами его. Он не знал, что же удерживает его в Серединных мирах, какая сила не даёт ему свергнуться в чёрный мрак или, оторвавшись, воспарить выше.
И он готовился принять СЕБЯ всего. Победить страх перед тем, что узрел.
Ему было трудно — ведь теперь он был всего лишь человеком из мяса и костей. И только память о сиянии лассаль была той верой, что утешала его. Теперь он помнил. Если он закрывал глаза и долго слушал, неведомое сияние согревало. Казалось, оно шло извне, но и он словно был родной его частью. Это было так, словно бы Он, огромный и сияющий, дремал где-то вдали, но малая его же часть бодрствовала вдалеке… И когда сияние Спящего согревало свою малую искру, из глаз сами собой текли слёзы…