Но, может быть, Гриноп пользовался какими-то другими источниками, нам неизвестными? Нет, они-то как раз и вся скрытая за ними подоплёка нам известны.
В конце марта 1888 года в Санкт-Петербург прибыл английский журналист Бенджамин Моррисон, бывший репортёр «Одесского вестника» Беня Мирский, перекочевавший более десяти лет назад из солнечной Одессы в туманный Лондон, где переиначил свои имя и фамилию на английский лад и на газетно-журнальном поприще весьма преуспел, удостоился даже специальной премии Ротшильда, полученной от могущественного банкира за нашумевшие в Европе очерки из жизни двух недавно умерших великих авантюристов Карле Нессельроде – сына беспутной еврейки из Франктфурта-на- Майне, ставшего всесильным канцлером Российской империи, и графом при царе-юдофобе Николае I, и Бенджамина Дизраэли – внука мелкого еврейского спекулянта из Венеции, взлетевшего до высот премьер-министра Великобритании и получившего также титул графа от королевы-англоманки Виктории.
Биографические очерки, интервью и рассказы о разных выдающихся личностях для Бени Мирского, то есть теперь уже Бенджамина Моррисона, сделались основной его журналистской специальностью. Замечательный мастер излюбленного жанра, постоянно в Англии он нигде не работал, предпочитая заключать отдельные контракты на вольно предложенные темы. На сей раз с ним вошли в соглашение крупная лондонская газета «Дейли ньюс» и еженедельник «Санди тайме», которым он обязался привезти из России серию автобиографических интервью знаменитого учёного-путешественника Николая Николаевича Миклухо-Маклая, чья личная жизнь, необыкновенные приключения и труды вызывали в Великобритании острый интерес как среди обывателей, так и в учёных, и в государственных кругах. Немалый интерес к нему проявляла и верхушка еврейской общины – раввинат.
Легче всего, конечно, понять любопытство обывателя. Что в Англии, что в России, да и в любой иной стране овеянные экзотической романтикой люди везде привлекают тех, кого мы называем публикой, одинаково. Другое дело учёные и государственные мужи, тем более раввины. Их интересами руководили мотивы, естественно, достаточно серьёзные.
Как мы помним, ещё в 1873 году в Батавии первым верно осмыслил и оценил значение работ Маклая о папуасах Новой Гвинеи голландец ван Реннефт. В последующие девять лет свои новогвинейские изыскания учёный значительно обогатил исследованиями и наблюдениями в других частях Океании и Австралии, по существу завершив создание целой науки о человеке, неопровержимо доказывающей биологическое равенство людей всех наций и рас. Но никакого обобщающего труда на эту тему к тому времени он издать не успел, как не сумел сделать этого и до конца своей жизни. Почти все его научные публикации носили преимущественно характер предварительных сообщений. Однако тем, кто в учёном мире за ним внимательно следил, они в совокупности давали возможность составить для себя ясную и в общем-то цельную картину из того важнейшего, что он открыл. В Англии одним из таких учёных был ближайший сподвижник и неутомимый популяризатор трудов Чарлза Дарвина Томас Гексли, находившийся также в близких отношениях с профессором Иенского университета Эрнстом Геккелем, у которого учился Маклай и который имел огромное влияние на своего сначала студента, а потом ассистента. Геккель же познакомил Мак- лая с Гексли, и тот затем в 1870 году вместе с президентом Лондонского географического общества Родериком Мурчинсоном[5] оказали ему большую помощь в его подготовке к путешествию на Новую Гвинею.
Словом, Гексли и Маклай были давними знакомцами и, можно сказать, несмотря на порядочную разницу в возрасте, даже друзьями, хотя Гексли, которого в Лондоне не без основания называли совестью английской науки, долгое время искренне придерживался взглядов прямо противоположных взглядам Маклая, то есть был убеждённым полигенистом. Но в том-то и заключается подлинное величие настоящего учёного, чтобы уметь беспристрастно проанализировать чужое мнение и, если того требует истина, признать его, хотя оно и противоречит твоим собственным теоретическим построениям, может быть, и выстраданным в муках. Ас Гексли в данном случае так и произошло.
Будучи горячим патриотом своего Отечества, гордясь и радуясь процветанием и могуществом Британской империи, он в то же время прекрасно сознавал, что это процветание и могущество владычицы морей обусловлено прежде всего её необъятными колониями. А там, естественно, рабство со всеми его, мягко говоря, неприглядными атрибутами, смириться с чем человеколюбивая, готовая на любые жертвы во имя справедливости натура Гексли просто так не могла. В молодости он яростно клеймил плантаторов Южной Америки за их бесчеловечное обращение с чернокожими рабами и всю жизнь не переставал громить христианскую церковь за её кровавые крестовые походы и смрадные костры инквизиции, выступая на диспутах с папистами и протестантами с одинаково гневными речами:
5
Этот некогда широко известный, а ныне полузабытый у нас крупный английский учёный все же заслуживает нашей доброй памяти. В 1840–43 годах он со своим другом палеонтологом Вернейлем исколесил на лошадях и пешком всю европейскую часть России, Урал, Кавказ и Арало-Каспийскую низменность, в результате чего, два года спустя, при участии русского учёного графа Александра Андреевича Кейзерлинга издали в Лондоне, но для России капитальный труд по геологии этих районов нашей страны, с приложением созданных Мурчинсоном подробнейших геологических карт, которые и поныне являются основополагающими. Но не только этим ограничивались его связи с Россией. В то или иное время для многих учёных Европы она служила полем их научной деятельности, но далеко не все они проникались таким уважением и любовью к её народу, как Родерик Мурчинсон. Пользуясь своей популярностью и влиянием в обществе, в 1853 году он организовал в Англии мощное движение против вступления Великобритании в так называемую Восточную (Крымскую) войну, что задержало формирование антироссийской англо-французской коалиции с Турцией почти на год. В шестидесятых же годах ему удалось вообще не допустить военного вмешательства Англии в Средней Азии. Объясняя своё отношение к России, на многолюдном митинге в лондонском Гайд-парке он тогда сказал:
«Даже если Россия расширяет свои владения за счёт сопредельных колоний, в отличие от остальных колониальных держав она отдаёт этим своим новоприобретениям больше, чем берёт от них. И не потому, что ею движет некая филантропия или что-то в этом роде. Изначальные устремления всех империй мало разнятся, нотам, где появляется русский человек, всё чудесным образом получает совсем иное направление. Выработанные у восточных славян ещё с дохристианских времён нравственные нормы не позволяют русскому человеку насиловать чужую совесть и Посягать на имущество, ему по праву не принадлежащее. Чаще из коренящегося в нём неистребимого чувства сострадания он готов отдать с себя последнюю рубашку, чем у кого-то её отнять. Поэтому, каким бы ни было победоносным русское оружие, в чисто меркантильном плане Россия всегда остаётся в проигрыше. Побеждённые же ею или взятые под защиту в конечном итоге обычно выигрывают, сохраняя в неприкосновенности свой образ жизни и духовные институты, вопреки их явной недостаточности для прогресса, в чём легко убеждаешься, познакомившись с ними более-менее основательно, приумножая своё материальное достояние и существенно продвигаясь по пути цивилизации. Показательны примеры тому хотя бы Эстландия и Кавказ, в продолжение веков презираемые и насилуемые своими соседями, но занявшие почётное место среди народов и достигших несравнимого с прежним благосостояния под покровительством России, между тем как от приобретения Эстландии и Кавказа положение русского народа, то есть коренного населения метрополии, не улучшилось нисколько. Последнее нам кажется парадоксом, но такова реальность, первопричины которой кроются, несомненно, в особенностях русской морали».
Интересно отметить, что, публикуя эту речь Мурчисона, ни одна из английских газет не упрекнула его в необоснованном русофильстве. И никому не пришло в голову заподозрить его а англо- или еврофобии.
Думаю, нелишне в этой связи сказать ещё об одном факте, на который, сколько мне известно, тоже пока никто не обратил внимания. 3 марта 1871 года с борта корвета «Витязь», стоявшего на рейде Рио-де-Жанайро, Маклай написал в Санкт-Петербург академику К. С. Веселовскому: «Я успел, благодаря аппаратам и нескольким часам штиля, сделать интересное наблюдение температуры моря на глубине 6000 футов». То есть он измерил температуру воды на глубине почти в две тысячи метров. Такие глубоководные новейшие приборы, изготовленные в Гринвиче и для того времени самые точные, тогда имел только океанологический отдел английского Адмиралтейства. В ноябре 1870 года, когда Маклай последний раз встречался в Лондоне с Мурчинсоном, их вообще существовало в природе всего два экземпляра, и стоили они очень дорого. Тем не менее, Мурчинсон умудрился как- то один из них откупить у Адмиралтейства и преподнести в подарок Маклаю вместе с четырьмя тысячами метров необходимого к нему особо прочного тонкого сизале- вого линя. Надо полагать, то и другое, кроме солидных денежных затрат, доставило Мурчинсону и немало хлопот. Ему же перевалило уже на восьмой десяток, и он недавно похоронил свою жену Шарлоту Гюгонин, смерть которой его так потрясла, что он никого не хотел ни видеть, ни слышать. Для Маклая, однако, как молодого собрата из России, пусть ещё и никакую не знаменитость, сделал исключение.
Через год сэр Родерик умер.