— И вы по-прежнему так же любите музыку, мистер Понтифик? — спросила мисс Скиннер Эрнеста во время обеда.
— Известного рода музыку, да, мисс Скиннер, но, знаете, я никогда не любил современной музыки.
— О, но ведь это же ужасно! Не думаете ли вы, что лучше бы вам… — она собиралась сказать «ее любить», но удержалась, чувствуя, что и без того высказала задуманный смысл.
— Я бы хотел любить современную музыку, если бы мог; я всю жизнь старался её любить, но с возрастом мне это удаётся всё меньше и меньше.
— И где же, сделайте милость, начинается, по-вашему, современная музыка?
— С Себастьяна Баха.
— И Бетховен вам не нравится?
— Нет. Я думал, что он мне нравится, когда я был моложе, но теперь я знаю, что он мне никогда не нравился.
— Как вы можете такое говорить? Вы его не понимаете, не можете понять, вы бы так не говорили, если бы понимали его. По мне, один аккорд Бетховена — и всё. Это уже счастье.
Эрнеста позабавило её фамильное сходство с отцом — сходство, с возрастом всё усиливавшееся и распространившееся уже и на голос, и на манеру речи. Он вспомнил, как слышал мой рассказ об игре в шахматы с доктором в давно прошедшие года, и в его мысленном слухе зазвучали слова мисс Скиннер, произносимые, как эпитафия:
После обеда, когда Эрнеста оставили на полчаса наедине с настоятелем, он осыпал его комплиментами, так что старый джентльмен был польщён и ублажён сверх всяких пределов. Он встал и поклонился.
— Эти высказывания, — сказал он voce sua[285], — весьма для меня ценны.
— Они лишь малая толика, сэр, — ответствовал Эрнест, — того, что любой из ваших учеников чувствует по отношению к вам, — и так они и проделывали все па словесного менуэта у эркера, выходившего на ровно остриженный газон. На этом Эрнест удалился; однако через несколько дней доктор прислал ему письмо, в котором сообщал, что его недоброжелатели — sklerhoi kai antitupoi[286], и в то же время anekplektoi[287]. Эрнест вспомнил слово sklerhoi и понял, что другие слова той же природы, так что всё в порядке. Через месяц или два доктор Скиннер почил с отцами своими.
— Он был старый дурак, Эрнест, — сказал я, — и тебе не следовало играть с ним в благожелательность.
— Я ничего не мог с собой поделать, — отвечал он. — Он был так стар, что это было, как играть с ребёнком.
Иногда Эрнест, как и все, чей разум активен, перетруждается, и тогда у него происходят гневные, полные упрёка столкновения с доктором Скиннером и Теобальдом во сне — но и только; хуже этого сии двое достойных мужей досаждать ему более не могут.
Мне всё это время он был сыном и более, чем сыном; по временам я немного опасаюсь — например, когда я говорю с ним о его книгах, — что и я для него как отец более, чем следовало бы; если это так, я очень надеюсь, что он мне это прощает. Его книги — единственное яблоко раздора между нами. Я хочу, чтобы он писал, как все, и не обижал столь многих из своих читателей; он говорит, что может изменить манеру письма не более, чем цвет своих волос, и что он должен писать, как пишет, или не писать вовсе.
Благожелательностью публики он, как правило, не пользуется. За ним признают талант, но, как правило, эксцентричного и непрактичного свойства, и насколько бы он ни был серьёзен, всегда возникают подозрения, что он дурачится. Его первая книга принесла ему успех по причинам, которые я уже объяснял, но ни одна из последующих не была чем-либо иным, кроме как почётным провалом. Он принадлежит к тем несчастливцам, у которых каждая из книг немедленно по выходе обругивается литературными критиками, но становится «отличным чтением», как только появляется следующая, которую, в свою очередь, сурово осуждают.
Ни разу в жизни он не пригласил рецензента на ужин. Я повторяю ему снова и снова, что это неумно, и каждый раз подтверждается, что это единственное моё высказывание, из-за которого он может на меня разозлиться.
— Какое мне дело до того, — говорит он, — читают ли мои книги или нет? Пусть им будет до этого дело. У меня и без того слишком много денег, чтобы желать ещё больше, а если в книгах что-нибудь есть, оно постепенно выплывет само. Я не знаю — да и мне не очень это важно, — хороши ли они. Как может человек в здравом уме иметь мнение о собственной работе? Кто-то должен писать дурацкие книги, как должны быть недозрелые мнения и третьесортные их собиратели. Почему я должен сетовать на то, что состою в посредственностях? Если человек не опускается абсолютно ниже посредственности, он и за это должен быть благодарен. Кроме того, книги должны стоять сами за себя, так что чем скорее они начнут, тем лучше.