Правда, это непрерывное осуждение великих мужей как самозванцев и мошенников высказывается с едким юмором, который выдаёт подсознательное ощущение глупости такого подхода и спасает Батлера от причисления его к вульгарным ничегонелюбцам; но всё равно это назойливые и даже зловещие выкрутасы, ибо ясно, что Батлер действительно не на шутку сужал свой горизонт и парализовал критические способности тем, что не давал себе труда ни задуматься, к чему, собственно, вели наши великие учители, ни постараться вникнуть в их своеобразную творческую манеру.
Вообще публичные манеры Батлера были ужасные. В частной жизни это был самый обходительный, самый чуткий, самый деликатный — пожалуй, даже слишком — человек. Но если ему не нравилось чьё-то открыто высказываемое мнение или труд или кому-то не нравился он; одним словом, если человек не вызывал у него абсолютного одобрения, он обходился с ним, как моральный урод, осмеивал его, оскорблял, не замечал при встрече. Иными словами, вёл себя точно так, как вёл бы себя его отец, если бы имел его мужество, остроумие и донельзя плохие манеры. В войне группировок, никогда не прекращающейся в Лондоне, он подвергал издёвкам сподвижников Дарвина и не только негодовал на поверхностный снобизм, из-за которого они недооценивали самого Батлера и из-за которого Дарвин считал ниже своего достоинства прояснить мелкое недоразумение, приведшее Батлера к вполне естественному обвинению Дарвина в нечестной игре, но и отплачивал им той же монетой. Ибо наравне с кликой Дарвина неизбежно существовала и клика Батлера. Жало Батлера было до того острым, что он, можно сказать, один был кликой сам по себе, постольку поскольку вел себя в духе клики; но с такими сторонниками, как мисс Сэвэдж, Фестинг Джонс, Гогин, Поли, не говоря уже об Эмери Уолкере, Сидни Кокереле и растущем круге батлеристов, к которому принадлежал и я, он отнюдь не был один contra mundum[291]. Поскольку лучшие умы были всегда с Батлером, Дарвина, простодушного натуралиста, не осознававшего пропасть морального ужаса, которая разделяла его узкую тему, естественный отбор, и батлерову всеобъемлющую философскую концепцию эволюции, можно простить за его неумную оценку Батлера как «человека хитрого и неразборчивого в средствах» <…> Но в том же самом духе, однако без должного оправдания, клика Батлера принизила бедного Гранта Алиена, который был — сама отзывчивость, само великодушие, — и, кстати, признавал Батлера человеком гениальным, «с печатью гения на лбу». Батлер с безотчетным, но колоссальным высокомерием просто-напросто обругал его за наглость, заявляя, что такой вещи, как гений, не существует, и понося Алиена за то, что тот не был готов объявить: Батлер прав по части эволюции, а Дарвин — просто изворотливый лжеучёный.
И всё же, когда сказано всё, что может быть сказано против Батлера, факт остаётся фактом: когда он бывал значителен, он был так мощно значителен, и когда он бывал остроумен, он был так глубоко и осмысленно остроумен, что мы вынуждены проявлять неограниченное снисхождение к его слабостям и принимать их как черты привлекательные. Его чрезмерная и обидчивая застенчивость; его ребяческая вера в то, что всё случающееся с ним, даже самое обычное и тривиальное, достаточно интересно даже не просто в качестве документа-подлинника, но и что это стоит продавать как беллетристику; его сельско-пасторская убеждённость, что иностранцы с их причудливыми языками и рабочий люд с его неблагородными диалектами — это забавные существа, чьи словечки можно цитировать, как словечки умненьких детей; то, как он опекал и баловал своих любимцев, а противников срезал и изничтожал — всего этого, вкупе с его вздорной и извращённой самоограниченностью и нудным учительством, хватило бы, чтобы осудить пятьдесят обычных человек; но всё это столь полно искупается принадлежностью к Батлеру — собственно, в этом весь Батлер и есть, — что его биографу и в голову не приходит что-то скрывать, оправдывать или извинять.