В эту книгу вошли почти все главные «идеи» Батлера. И первой — такая революционная по тем временам идея, что «грехи души», пороки и глупости, суть её болезни, такие же важные, как и болезни телесные. <…> Теория Колледжа духовной патологии, которая излагается в романе «Путём всея плоти» тоже имеет корни в «Erewhon». Батлер говорит (в «Записных книжках») об «эксцессах духовных радостей», предвосхищая всю литературу Лоуренса и Олдоуса Хаксли, а может быть, даже и некоторые комедии Бернарда Шоу. Духовные излишества, избыток эстетических переживаний и умственного сладострастия так же опасны для человека, как оргии. Душа иссыхает, искажается, травит себя, если ей оставить только этот сорт «радостей». В этой мысли Батлера — ядро целой литературы, созданной в последние десятилетия в Англии.
С 1870 или 1871 года, когда он познакомился с мисс Элайзой Мэри-Энн Сэвэдж (Алетея из «Путём всея плоти»), ничего «особенного» больше не происходит в жизни Батлера. Есть достаточно указаний (выявленных Фестингом Джонсом в подробной биографии) на то, что между мисс Сэвэдж и Сэмюэлем Батлером существовало нечто большее, чем платоническая и умственная дружба. Батлер неизменно посылал своей подруге все, над чем работал, задолго даже до подготовки рукописи к печати. К замечаниям, которые делала мисс Сэвэдж, он прислушивался. Эта женщина — очень некрасивая, маленькая и болезненная — отчаянно (и долгое время «молча») любила Батлера. Писатель, кажется, нескоро заметил её фанатическую любовь и в сонете 1901 года, опубликованном Фестингом Джонсом <…> признается, что в отношении мисс Сэвэдж не может переступить границу платонической любви. «Она говорила мне, что хотела бы, чтобы я не различал между злом и добром; но не в том дело; я знал зло и я выбрал бы его, когда бы мог, но, вопреки моему желанию, возможность выбирать зло заперта в моих жилах» <…>.
Кроме дружбы мисс Сэвэдж и дружбы нескольких англичан и итальянцев, приобретенной Батлером за много лет, ни одно «событие» не прибавилось к истории этой жизни, так авантюрно начатой. Каждое лето Батлер проводил два месяца на континенте, чаще всего в Италии. Он прекрасно знал север и центр Италии и написал «Alps and Sanctuaries» (1881), книгу, прочитанную по её выходе от силы сотней читателей, но читателей таких, которыми может гордиться писатель. К концу жизни Батлер путешествовал больше всего по Сицилии. Тогда-то он и пришел к выводу, что «Одиссея» была написана женщиной, а именно: Навсикаей, дочерью царя Алкиноя. Много раз он возвращался к проблеме женского авторства «Одиссеи»: в докладе «Юмор Гомера» (1892), включенном в том «Selected Essays» (1927); в нескольких статьях (из них часть опубликована в сицилийских журналах того времени) и, наконец, в книге «The Authoress of the Odyssey» (1897). Несколькими годами спустя (в 1900) он выпустил в свет и прозаический перевод «Одиссеи» — Батлер очень любил эту вещь и знал её почти наизусть в оригинале, по-гречески.
Никто никогда не верил в батлеровскую теорию о Гомере. Но сколько фантазии и сколько юмора в его штудиях об «Одиссее»! Батлер отталкивается от наблюдения, что только девушка могла написать эпизод с Навсикаей, такой женственный и такой тонкий, в котором, как никогда у Гомера, видно присутствие и достоинство женщины; где точно описывается домашняя работа (стирка белья и т. п.) и где вообще доминирует женщинах <…>.
Кроме летних поездок на континент, Батлер, по возвращении из Новой Зеландии и до своей кончины, вел самый монотонный образ жизни из известных английской культуре. Ни любви, ни приключения, ни душевной драмы. Он жил с размеренностью часового механизма и — до смерти своего отца — очень скромно, по доходам. Он потерял порядочно денег, вложив их в одно канадское предприятие, и совершил долгое путешествие в Канаду, но заокеанский мир его не расшевелил, и Канада вскоре стала забытым краем в географии батлеровских чувств. Поразителен этот зазор между мыслительной и нравственной жизнью Батлера и его социальным бытием. <…> Фестинг Джонс, который описал в двух томах жизнь своего выдающегося друга (с трогательными подробностями — вплоть до того, сколько носков и носовых платков Сэмюэль Батлер брал в путешествия), рассказывает в пространном и проникновенном вступлении к его «Selected Essays», как однообразно и с каким автоматизмом протекали дни Батлера в Лондоне[2] <…>.
Под спудом этого внешнего автоматизма сколько не таилось свобод и сколько не сбывалось духовных благовестий! Батлер заносил в свои тетради заметки обо всем на свете, но предпочитал музыку, живопись, мораль и биологию. Во всем он был дилетант, но дилетант энциклопедический и гениальный. По своему богатству, «Записные книжки» превосходят любые ожидания. Там больше мысли, больше чувства юмора и вообще больше чувства, чем в какой бы то ни было другой, современной Батлеру книге. Он методически писал «Путём всея плоти», но публиковать не решался. Его удерживал страх — и в то же время недовольство формой, которую он придал роману, по революционному духу порой граничившему с цинизмом. Батлер и вправду ненавидел семейную жизнь, но ненавидел в части её нетерпимости и негибкости. Б «Записных книжках» он признается, что завидует Мельхиседеку, который не знал родителей! У семейной жизни должен быть свой срок. Подрастающему поколению надо давать свободу. Такого рода был «цинизм» Батлера. И столь же циничным звучало его утверждение: «Как хорошо иметь деньги!». Кажется, в «Путём всея плоти» он говорит о бедности, как об «эмбриональном состоянии», — формула, которую позаимствовал Бернард Шоу, а уже от него — другие. То же самое можно сказать о его «циничной» антихристианской позиции — на самом деле, это позиция всего лишь антицерковная и антипротестантская. Батлера раздражает богатство прелатов и протестантское ханжество в родительском доме. Как бы парадоксально это ни звучало, Батлер и тут сближается с Сёреном Кьеркегором, они вообще близки по главным установкам (по отношению к одиночеству, «конкретному бессмертию», к Сократу, по антиклерикализму и антигегельянству). Проблемой «конкретного бессмертия» Батлер был одержим всю жизнь. В разнообразных эссе, в предисловиях к своим книгам, в бесчисленных заметках для себя он задается вопросом о возможности преодолеть физическую смерть. Батлер справедливо замечает, что жизнь многих людей есть, на самом деле, полусмерть («Записные книжки»). Напротив, некоторые люди-творцы — например, Шекспир, — начинают жить через сотню лет после своей физической смерти. Это замечание — лейтмотив у Батлера. Озабоченный «тотальной жизнью», неделимой и «почти вечной» (органической жизнью, которая передается через семя), Батлер понимает, что, не имея потомков во плоти, он рискует умереть «окончательно». Человек живет и продолжается через своих прямых потомков. «Я не оставлю после себя телесного потомства, но оставлю детей своего духа» («Записные книжки»). Спасение от «тотальной смерти» видит Батлер в творчестве духа. Эту идею — латентно присутствующую кое-где у Кьеркегора — со страстью и драматизмом перенимает Унамуно. Это — одно из немногих «сотериологических решений», которые сотворил современный европейский разум. Оно не принадлежит к числу главных заслуг Батлера, но входит в сумму самых парадоксальных мнений «светской» духовности[3].
2
Он просыпался в 6.30 летом и в 7.30 зимой, шел в соседнюю комнату, зажигал огонь, ставил кипятить воду в котелке и возвращался в постель. Через полчаса он снова вставал, брал вскипевшую воду и выливал её в ванну, а на огонь ставил чайник. Одевшись, он сам готовил себе
3
Его шедевр «Путём всея плоти» — среди вершин европейской литературы. Редко встретишь роман такой сильный, такой дерзкий, такой достоверный, как этот. Сэмюэль Батлер умер в 1902 году, не завершив корректуру своего главного романа. Книга вышла несколькими месяцами спустя. Об этой книге не стоит распространяться. Читать и перечитывать это великолепие — вот единственное средство узнать Батлера. Любая произнесенная вслух похвала слабее одной-единственной страницы его романа.