— На что намекаете?
Накал делового разговора нарастал.
— Я спрашиваю, почему руководимый вами оркестр играет вполтона, и игра его в городе не слышна? Музыканты все какие-то сонные, и вы, дирижер, дремлете вместе с ними.
— Ваши заявления беспочвенны. Планы выполняются. Даем нужную продукцию. Люди работают…
— В Яшкале все работают… А возглавляемый мною, Ибрахановым, комбинат должен работать лучше всех! Должен всем задавать тон, играть первую скрипку в общегородском оркестре… Слава о нашем комбинате должна греметь за пределами Яшкалы, по всей республике…
— Извините, но вы, кажется, уже прогремели…
— Моя прошлая деятельность вас не касается!..
— Еще раз хочется прогреметь? Пожалуйста! Но без меня.
— Это как понимать? Как заявление об отставке?
— Понимайте, как хотите… Я себе работу найду.
— А я кадрами не разбрасываюсь… Я ценю специалистов, учусь у них. И весь сегодняшний разговор, если хотите знать, я затеял исключительно для того, чтобы мы с вами, директор и главный инженер, выработали единую платформу, единый план совместных действий. Вам угодно заключить договор о сосуществовании?
— Скорее всего вы имеете в виду договор о ненападении и невмешательстве в дела друг друга? Что ж, я не против. Только текст договора за вами. У вас это лучше получится… Гонорар за публикацию договора в «Крокодиле» и «Хэнэке»[8] будет причитаться исключительно вам. Я на него не претендую…
— Мне все понятно! — Ибрахан смерил презрительным взглядом главного инженера.
— Будем считать наш разговор не состоявшимся. Сама жизнь внесет поправки в наши отношения.
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО ЗЯТЯ
Ибрахан все чаще ловил себя на том, что ему для взлета, для масштабности не хватало Булата. Светлая голова зятя, нашпигованная дерзкими, но заманчивыми идеями и проектами, что-нибудь непременно да придумала бы. Он несомненно нашел бы верное противоядие против застоя и серости, в которой пребывал сейчас Ибрахан и подведомственный ему комбинат. Опираясь на Булата, он чувствовал бы себя увереннее и сумел бы противостоять апломбу Альмухаметова.
Но Булат раз и навсегда изгнан из сердца. Его письма уничтожались непрочитанными тут же на месте, как только почтальон их приносил.
Булат стал писать Минире. Взывал к ее чувствам, клялся в вечной и чистой любви.
Узнав о переписке дочери с изменником и ренегатом, Ибрахан разгневался и пригрозил Минире, что выгонит из дома, если та не прекратит переписки. Тогда Минира стала получать письма на почте, до востребования.
Напрасно Ибрахан вытравлял из памяти, из сознания образ зятя, напрасно умоляли дочь и супруга сменить гнев на милость и разрешить Булату вернуться домой, к любящей жене, которая места себе не находит, тает на глазах.
— Этому не бывать! — пресекал подобные разговоры Ибрахан.
Напрасно верная супруга Ямбика ссылалась на давние традиции:
— С кем сошлась твоя дочка, с тем и волосы должны быть сплетены на веки вечные. Даже если суд приговорит, — а его не за что судить, — даже если суд приговорит его в тюрьму, Минира, верная клятве, будет безропотно ждать своего мужа.
И на это Ибрахан неизменно отвечал:
— Этому не бывать, пока я жив!
Ибрахан запретил упоминать даже имя своего бывшего сподвижника по ИДБС. А сам, против воли, возвращался к мысли о том, как было бы хорошо, если бы рядом с ним был Булат… И потому все заклинания носили чисто показной характер. Булат, явись он сейчас с повинной, мог бы рассчитывать на помилование, на амнистию. Ибрахан ясно представлял себе картину встречи с блудным зятем и тут же прогонял это видение, как нечто несусветное, как наваждение.
Однажды зимним вечером Ибрахан вернулся с работы домой. На пороге отряхнул с себя снег, веничком очистил валенки и, предвкушая сытный ужин, а затем приятный отдых у телевизора, вошел к себе в квартиру. Вошел и не поверил своим глазам. Перед ним стояли Ямбика с Минирой в обнимку с Булатом, осунувшимся до неузнаваемости, в потрепанном костюме. Точнее, то была тень бывшего когда-то в зените славы и могущества, неотразимого сердцееда, вдохновенного оратора, способного одним жестом, двумя-тремя словами загипнотизировать кого угодно и заставить подчиниться своей воле любого человека.
Ибрахан решил, что ему померещилось.
— Сгинь, шайтан!
Но шайтан не исчезал. Ибрахан, честно признаться, растерялся и не знал, как себя повести. Его охватил гнев: блудный зять осмелился явиться в оскверненный и преданный им дом. Густые брови сошлись и обвисли, глаза налились кровью, в них загорелся зловещий огонек: