Сменялись настенные календари. Сколько их сменилось — не будем уточнять, а сожаление по поводу того, что личная жизнь ее не удалась, все-таки стало прорываться. Незаметно для себя она все чаще останавливалась около малых ребятишек, возившихся в песке, заигрывала с ними. Пройдет еще немного времени, и ей навсегда придется оставить мечту о своих, собственных детях. Ну, если своих бог не даст, то хотя бы заботиться о чужих: давало знать скрытое в каждой женщине материнское чувство. Как было бы хорошо выйти замуж за вдовца, себе одногодка. А ежели встретится человек постарше со взрослыми детьми, то нянчить его внуков или взять из детдома круглую сироту…
На другом конце поселка жил заготовитель Абсалям, пятидесяти с небольшим лет. Он овдовел года три назад. Двое его сыновей женились, отпочковались от него. Розовощекий, еще в расцвете сил, Абсалям жил одиноко в большом доме, полном достатка. Он давно засматривался на Гульгайшу, но знал, что она неприступна и непреклонна в своем решении до конца дней остаться старой девой-вековухой. Но, поразмыслив, решил, что двум смертям не бывать, одной не миновать: откажет, тогда будет знать, на каком он свете, можно ли на что-то надеяться или на этой кандидатуре надо поставить крест.
Гульгайша приняла его сватов сдержанно. Она, по обычаю, собиралась было сначала отказать, чтобы те малость побегали: всякой невесте полагается набить себе цену и не подавать виду, что согласна. Но, поразмыслив, поняла, что дипломатничать, рисковать не следует — опасно, жених не так поймет ее и пошлет сватов по другим адресам. Так, после первого же предложения Гульгайша дала согласие стать женой Абсаляма.
Сватовство проходило в отсутствие Шагей. Когда он пришел домой, Гульгайша смущенно призналась, что выходит замуж, но его не оставит на произвол судьбы, будет каждый день навещать. Старик опешил от этакой новости, но на словах выразил неподдельную радость:
— Вот и ты, слава аллаху, пристроилась. А за меня не беспокойся. Я и сам о себе похлопочу… Была бы ты счастлива… Абсалям человек положительный, тебя не обидит.
Весть о замужестве Гульгайши быстро разнеслась по Старому поселку, хотя никакой свадебной церемонии по этому поводу не было: просто Гульгайша собрала свои вещички, кое-какую живность — пару гусей, уток, кур — и тихо, без лишнего шума, перебралась к мужу на тот край поселка.
Об этом событии раньше других проведала, естественно, Минникунслу. Она из окна увидела, как старикова дочь выносит из дома какие-то узлы, вещички, корзины, и сразу раскусила, что тут пахнет жареным.
В тот же вечер Минникунслу, воспользовавшись проемом в заборе, навестила Шагей и пригласила в гости.
— Чего сидишь, точно старый медведь в берлоге. Идем ко мне, чайку попьем. Не бойся — не съем.
— Не боюсь, не съешь: у тебя и зубов нет…
— Не хорохорься, мои зубы все при мне… — И, широко оскалив рот, продемонстрировала сохранившиеся в целости зубы.
— И мои при мне. А ведь я дольше твоего живу.
— Раз не боишься, айда ко мне! — не отступала соседка.
— Эх, Сумитэ, Сумитэ, нету охоты и интересу распивать чаи с тобой из чайника.
— А я напою тебя не из чайника, а из настоящего самовара.
— В таком случае, спасибо на добром слове…
Шагей-бабай накинул на плечи елэн[16] и проследовал через проем в заборе за дородной Минникунслу. Протискиваясь сквозь щель, Минникунслу задела платьем за гвоздь и разорвала. Шагей отвернулся, помянув при этом шайтана и все его родство.
Минникунслу сорвала злость за порванное платье на заборе: мощным ударом ноги, как заправский футболист, выбила доску — щель в заборе стала совсем широкой.
Когда переступили порог дома Минникунслу, она неожиданно спросила:
— Как у тебя насчет сердца? Здоровое? Не умрешь, если я тебе что покажу?
— Не знаю, про что говоришь. Если шайтана покажешь, не струшу…
— Тогда закрой глаза, дай руку и следуй за мной!
Шагей послушно зажмурил глаза и, как маленький ребенок, ухватившийся за руку матери, покорно зашагал во внутренние покои соседки. В нос ударил запах ароматного цейлонского чая, где-то, совсем близко, выводил знакомую мелодию небольшой самовар.
— Открой теперь глаза! — скомандовала хозяйка.
Шагей-бабай раскрыл глаза и… чуть не потерял сознание, не поверив глазам своим. Если бы, раскрыв глаза, он очутился в раю или в аду, то удивился бы гораздо меньше.
На столе во всем блеске стоял и весело напевал песню о долгожданной встрече его любимый медный самовар. Нет, это не было галлюцинацией, миражем, все происходило наяву. Шагей, желая в этом убедиться, стремительно подскочил к самовару и, не боясь обжечься, ощупал его, родного и близкого, всего — от колосника до конфорки. Да, это был он — вне всяких сомнений. Даже вмятина, приобретенная после того, как невестка Галия выбросила его с балкона в Уфе, и перекошенный кран… Но, надраенный песком и кислым молоком, самовар, его самовар, блестел, как новый!
