- Да пошел ты! – сказала Комякова и отвернулась.
Комякова выкарабкивалась. Скоро она уже ходила по палате и даже выходила в коридор. Больница была неплохая, палаты платные, в коридоре лежали ковры и стояли удобные кожаные диваны. Другое дело, что дух в ней царил тот же, что и во всех больницах вообще. Ходили по коридору больные люди, люди среднего пола, не женщины и не мужчины – больные. Между собой, сделав особо значительный вид, говорили о болезнях, в этой больнице даже больше, чем в других, наверное, потому что комфорт только усиливал диссонанс между благами жизни и несправедливостью болезни, обострял обиду, сосредотачивал на себе. Когда такой разговор начинался, Комяковой становилось скучно и она возвращалась в палату. Но и в палате между двумя ее соседками этот бесконечный разговор продолжался. Тогда она закрывала глаза и пыталась дремать.
Антон навещал ее еще несколько раз. По мере того, как она выкарабкивалась, он становился с ней все суровей. В последний раз сказал:
- Нельзя, дорогая… («дорогая» он произнес со своей самой скверной интонацией) сидеть на двух стульях одновременно. Стулья разъезжаются.
Комякова чувствовала себя все еще сильно отупевшей, слушала и не возражала. Она смотрела на его невысокий, нахмуренный лоб – лоб состарившегося ребенка – и думала о том, что с таким лбом легко сидеть на одном стуле.
- Кто это сделал? – спросила Комякова.
- Моцарт, - сказал Антон.
- Зачем?
- Его в городе нет. Твоего обожаемого Гинзбурга тоже.
Больше Антон к Комяковой не приходил. Зато дня через три ей прямо в больницу принесли расчет, отпускные и даже какую-то премию. Всего денег довольно много. Еще пару дней Комякова томилась, а потом стала просить врача ее выписать.
- Рано, рано… - отдуваясь, говорил очень полный врач, сам видимо, страдавший от какой-то болезни обмена. – Рано… надо полежать.
«Как же, вылечишь ты меня, козел! – думала Комякова, глядя на его отекшее лицо и двойной, прямо-таки тройной подбородок. – Врач, исцелися сам!»
Как-то утром Комякова проснулась от совершенно невыносимого состояния души. Была суббота, самый паршивый день в больницах – ни процедур, ни обхода, ничего отвлекающего. После пресного завтрака, комом застрявшего в горле, пришла девушка-фотограф в линялых джинсах с тремя слоеными пирожками в промасленном пакете. От пирожков Комякова отказалась, так что девушка-фотограф, пока сидела у Комяковой, сама их и съела, один за другим. Она рассказывала Комяковой о редакционных делах, о каких-то своих обидах на ответственного секретаря, перескакивая с одного на другое. Комякова делала вид, что слушает, а на самом деле думала о другом. Девушка-фотограф пробыла почти до обеда и, наконец, ушла, оставив после себя на полу возле стула целую груду крошек.
К вечеру тоска совсем захватила Комякову, она металась по палате, по коридору, не находя выхода, чувствуя, что уже все обращают на нее внимание. Часов в восемь она позвонила Кире.
- Я в больнице, - сказала Комякова. – Но это неинтересно. Приезжай и привези мне какую-нибудь одежду.
Кира добралась к ней где-то через час. Никакую одежду она ей, разумеется, не привезла, только захватила из холодильника три апельсина. Эти апельсины Комякова так и оставила на тумбочке, как не нужный балласт. Она решительно раздела Киру, вернее, заставила ее снять то, что было у ней под пальто, юбку и свитер, натянула все это на себя, захватила сумку с деньгами и так, сама в больничных шлепанцах, направилась к лестнице… В больнице было тихо. Ходячие больные и дежурный врач сидели у телевизора. Вахтерша внизу дремала и не обратила на них внимания. Так они и вышли на улицу.
На улице было холодно и даже летали редкие снежинки. Ветер гнал по тротуару пустые целлофановые пакеты. Такие же пакеты они несли в руках – там лежали вещи Комяковой, халат, пижама, книги в самом непотребном, скомканном виде. И, конечно, конечно, Кира вспомнила свой сон.
- Останови машину и отвези меня домой, - сказала Комякова.
Машины, как назло, не останавливались, и они пошли к более оживленной улице. Кира, продрогшая, в пальто на голое тело, шла впереди, Комякова тащилась следом.
- Это глупо, глупо… - ворчала Кира.
- Ну, это мое дело, - заторможенно огрызалась Комякова. – Просто я не хочу! Не хочу и все.
Машину остановили у поворота. Кира села рядом с шофером, машинально назвала знакомый адрес.
- Что значит – не хочу? – обернулась она к Комяковой. – Я не знаю, что это такое – не хочу!
- Это твои проблемы, - сказала Комякова. – Это твои проблемы, чего не хочешь ты, я знаю – чего не хочу я!
«Последний раз, - думала Кира прям-таки в бешенстве. – Последний раз я имею с ней дело!»