- Идите, - сказал Вахтер. – Я подожду… - и даже легонько подтолкнул ее в спину.
И… Комякова пошла…
- Осторожнее! – вдруг окликнул ее Вахтер.
Она остановилась и тут увидела, что перед ней – обрыв и там, далеко, в этом обрыве вздымается что-то огромное, текучее, живое… Огромное море, нет, не воды – вода слишком легка, а какого-то тяжелого вещества, похожего, скорее, на расплавленный металл.
- Здесь вся таблица Менделеева, - пробормотала Комякова.
- Не только, - отозвался Вахтер.
Эта гигантская масса поднималась и опускалась, подчиняясь некому ритму, и тут Комякова почувствовала, что этот ритм совпадает с биением ее сердца… И таким ничтожным и незначительным в сравнении с э т и м, показалось ей все, что она знала, как ничтожным и незначительным был т о т, закупоренный в пространстве без выхода и входа, все слышащий, видящий и понимающий, но не способный что-либо изменить и только стучащий кулаком по столу…
И ее неудержимо потянуло т у д а, как металлическую крупинку к магниту, потянуло ее, такую маленькую, слиться с этим непостижимо огромным, может быть, спасительным, самоуничтожиться, раствориться, успокоиться в нем… И если бы веревка не уперлась ей в живот, веревка, другой конец которой держал Вахтер, она бы так и сделала. Она рванулась вперед на каких-то пол шага, веревка уперлась ей в живот, ноги у нее подкосились и она так и села на холодный, удивительно холодный и твердый грунт.
В один из своих редких приездов к родителям Комякова потребовала семейный альбом и попросила рассказать про деда. Глаза родителей наполнились застарелым, неискоренимым, утрамбованным годами страхом, и отец поспешил перевести разговор на другую тему. Какую? Да о внуках, таскавших еду, не спросясь, прямо со стола, - сыновьях брата, довольно-таки противненьких, шустреньких ребятах, машине, которую отец обожал, даче, которую и мать, и отец обожали оба, о всех этих полочках и ящичках, сделанных своими руками, о тысяче любимых ими мелочей, наполнявших их обустроенную жизнь – с годами все более временное пристанище на Земле. «Живы-здоровы и слава Богу! Что еще надо от родителей!» - думала Комякова и без споров и раздражения слушала высказывания отца, подполковника в отставке, с годами принимавшие все более застывшие, закостеневшие формы - об армии, в которой он провел жизнь, конечно, непобедимой, конечно, самой… (Да пусть только сунутся, пусть только попробуют!) И о правительстве, которое всегда право. Наверное, так ему было легче…
Живы-здоровы и слава Богу! Что еще надо от родителей?
Больше Кира не ездила на свою дачу. Рассаду на подоконнике она какое-то время еще поливала, и какое-то время она росла. Но не до бесконечности же расти помидорам в маленьких горшочках? Что там произошло с зеленью на грядках, она старалась не думать. Теперь каждую субботу и воскресенье она отправлялась на рынок – торговать, то кофточками, то детскими колготками, то утюгами, а бывало, что всем одновременно. Комякова же с кем-то созванивалась, куда-то ездила, без устали добывая все новый и новый товар. Товар этот она часто притаскивала сама, без посторонней помощи. Руки у нее стали сильными и мускулистыми и, глядя на нее, когда в жаркие дни она бывала в открытом сарафане, Кира просто удивлялась.
На рынке Комякова скоро стала своим человеком, завела тьму знакомых, и пока Кира вкалывала на солнцепеке, «впаривая» кому-нибудь очередную вещь, где-нибудь под навесом пила кофе, покуривала и болтала.
Впрочем, спокойно жить Комякова никогда не могла. Был на рынке такой Казик – огромный альбинос, с небольшими, всегда розоватыми, как у кролика, глазками, обрамленными короткими, жесткими, как щетина, ресничками. Он входил в администрацию и занимал там какой-то пост, но это было не суть важно, важно было то, что на рынке он был главной и самой авторитетной фигурой. Он распределял торговые места, кого-то допускал, кого-то нет, не считаясь ни с чем, кроме своего личного желания, решал споры, улаживал конфликты и с каждого, конечно, собирал дань. Менее значительные лица появлялись с личной охраной, Казик же был таким большим и здоровым, что во всем полагался на себя. И вот ему-то, Казику. Комякова как-то влепила пощечину публично, при большом стечении народа.
Конечно, не просто так это произошло. Какое-то время новые знакомые, да и сам Казик, все намекали Комяковой, что пора уже начинать отстегивать положенное. Но Комякова упрямо делала вид, что ничего не понимает. Наконец, в один прекрасный день рядом с Кирой разместилась юркая, верткая, крикливая женщина и стала торговать орешками. Все документы у женщины были в порядке, придраться не к чему, и торговать на одном месте с Кирой у нее были все права. Кира буквально стояла на одной ноге, а шелуха от орешков сыпалась на ее утюги, колготки и кофточки. Понаблюдав за всем этим немного и разобравшись, что к чему, Комякова нашла Казика и вот тогда-то и влепила ему пощечину. Пощечина оказалась не совсем убедительной. Казик был слишком большим в сравнении с Комяковой, ей пришлось даже подпрыгнуть. Ее рука мягко вошла в пухлую щеку Казика и скользнула вниз, но рука тем ни менее, была уже довольно сильная, поэтому на щеке Казика все-таки отпечатались следы пальцев. Казик же посмотрел на Комякову сверху вниз, приподнял над землей, как котенка, поболтал так в воздухе и поставил на место. И все. После спокойно пошел прочь.