С этого момента все изменилось. Новые знакомые Комяковой куда-то исчезли, вернее, они оставались на прежних местах, но не с кем ей почему-то стало болтать и пить кофе. Тогда она решила организовать профсоюз в защиту мелких предпринимателей и пошла по торговым рядам собирать подписи. Но, кроме нее и Киры, больше никто не подписал.
- Успокойся, - сказала Кира. – Сколько можно быть дурой!
- Да, - сказала Комякова, пожевывая травинку. Глаза у нее в этот момент были совершенно растерянные.
Между тем, у Комяковой с Казиком произошел вот какой разговор.
- Слушай, - как-то сказал Казик, лениво поглядывая на нее сверху вниз. – Интересно, чем ты здесь занимаешься?
- Торговлей, - сказала Комякова.
- А зачем? – полюбопытствовал Казик.
- Деньги зарабатываю, - с достоинством сказала Комякова. – Себе на хлеб.
- Вот и зарабатывай, - сказал Казик. – Как все, так и ты.
- А справедливость? – сказала Комякова.
Казик посмотрел на Комякову даже не с сожалением, а с какой-то брезгливостью, как здоровое животное может смотреть на животное больное, как на какой-то совершенно безнадежный случай и постучал по лбу своим огромным, толстым пальцем. Его лоб тут же откликнулся и загудел:
- Бу, бу, бу…
- Слушай, - сказал Казик все с тем же выражением брезгливости на лице. – Я – мужик, а ты – баба… - он возвышался над ней, как гора. – Мужику я бы просто дал в морду.
- Или он вам, - сказала Комякова.
- Я, - ухмыльнулся Казик и повторил. – Я мужик, а ты – баба. Поняла? – и для убедительности потер что-то между пальцами, а потом на это что-то, превратившееся в труху, дунул. – Поняла?
Этим все было сказано. Так простой парень, Казик, объяснил Комяковой то, что не могли объяснить другие.. И она была ему по-своему благодарна.
Сентябрь выдался дождливым… Комякова исправно теперь платила Казику свою хазарскую дань, но отношения с ним уже были безнадежно испорчены. В палатки или под навес было не попасть и как-то, глядя на унылое лицо Киры под зонтиком, на закрытый целлофаном неподвижный товар, Комякова сказала:
- Хватит, закрываем лавочку.
И они лавочку закрыли. Оставшийся товар Комякова
отдала кому-то за полцены.
Лето, изумительное лето на даче, то лето, о котором Кира мечтала всю зиму, ради которого и есть смысл жить на этом свете, полное цветов и плодов земли, птичьего щебета, шелеста трав, запаха и вкуса, звездного августовского неба, было потеряно безвозвратно, ушло, слилось с прошлым… Но в тайнике, под постельным бельем, у Киры лежала пачка денег, и это грело ей душу. «Все еще будет,» – думала Кира.
Отпуск она взяла в октябре, подготовила к холодам дачу и сделала ремонт в квартире, хороший такой ремонт, если и не евро, то что-то в этом роде. Купила себе новую зимнюю одежду и была почти счастлива.
Комякова уехала отдыхать в Турцию, да и сгинула… Целый ряд лет Кира о ней не слышала. Звонила иногда по старому телефону, но телефон не отвечал.
Тесны границы текста, скупы, сухи, безжизненны слова… Как передать, что чувствовала Комякова собираясь в Турцию… Да и не собиралась она вовсе, лежала, как парализованная всю ночь, перемалывая в душе то, что можно было бы назвать одним словом – отчаяние. А потом, в лихорадочной спешке, запихивала в дорожную сумку скомканную одежду, трусы, лифчики, косметику, початую банку растворимого кофе, который просыпался по дороге и перемешался с тряпьем. Она пролила кофе на светлую холщевую юбку, замывала это пятно водой, да так и поехала с коричневым потеком на боку. Забыла дома билет и паспорт, и возвращалась за ними почти от аэропорта, в последний момент, с трясущимся сердцем и трясущимися руками, вскочив в самолет… «Если начинаешь падать, падаешь уже до конца… Я вышла из игры, вышла из игры, вышла…» – повторяла себе Комякова.