Но отчаяние не выдерживает длительности и, теряя накал, бывает, переходит в скуку. Через день она уже томилась в номере отеля курортного турецкого городка. Дышать было нечем. Турецкое солнце поджаривало через спущенные жалюзи. К тому же сломался кондиционер. Она вызвала горничную, особу славянского происхождения, то ли полячку, то ли украинку – это ее не интересовало – и потребовала администратора. На ужасном английском она заявила, что разнесет вдребезги этот отель, а вместе с ним и всю Турцию, если ей его немедленно не починят.
Все ее здесь томило, все не нравилось, все раздражало. Даже море, особенно почему-то море… Прекрасное, бесстрастное, и само по себе. Когда тяжело на душе, хочется сочувствия даже от природы. Но чего-чего, а сочувствия она дать не может. Ей можно восхищаться, перед ней можно преклоняться… И это все. Бессмертное равнодушно к слезам смертных.
Было много русских, точнее бывших советских. («От них не убежишь,» - думала Комякова) Одна пара сидела с ней за одним столиком. Он – неуклюжий, коренастый, насупленный парень, и она – плоская, как камбала, с глазами немного на выкате. Парень все что-то требовал, неприятным, ворчливым голосом – то подогреть, то охладить, и посматривал на официанта с особым, высокомерным выражением.
Помолчал бы, - думала о нем Комякова. В глазах ее появился мрачный огонь. – Небось у себя в Пензе жрет переперченные пельмени и еще похваливает. И, когда в очередной раз он опять за чем-то послал официанта, она не выдержала и сказала:
- Что? Оттягиваетесь за убогое детство?
Она уже была готова к самой грубой реакции и собралась, чтобы дать отпор, но произошло совсем другое. Парень, вдруг, растерялся, покраснел и пробормотал что-то невнятно-извиняющееся. А его жена повернулась к ней и тихо сказала:
- У него язва…
Вечером принесли кондиционер. Голова у Комяковой просто раскалывалась.
Дверь в коморку Вахтера была заперта, Комякова потопталась в нерешительности и несколько раз для убедительности потянула за ручку. Он был единственным, с кем она здесь общалась. И о многом еще хотелось спросить. Она пошла к лестнице и тут… увидела Моцарта. Он мчался по ступеням кубарем, как когда-то, когда они работали вместе. Но выглядел так, как выглядел во время их последней встречи, из-под пиджака выглядывала клетчатая рубашка. Он любил рубашки в клетку.
- Боже! – сказала Комякова. – Моцарт!
- Привет! – сказал Моцарт, затормаживая.
-Ты! – сказала Комякова.
- А, - сказал Моцарт и досадливо махнул рукой.
- Ты куда? – спросила Комякова, видя, что Моцарт уже направляется к выходу и даже схватила его за рукав.
- Домой, - сказал Моцарт.
- Надо поговорить!
- Ладно, - сказал неохотно Моцарт. – Говорить-то особенно не о чем, но, если хочешь, можешь проводить…
Они вышли из здания телестудии и окунулись в вязкий, осенний туман, в котором плавали здания города и их тусклые огни.
- Как же это с тобой? – спросила Комякова.
- А, - опять махнул рукой Моцарт. – Не проснулся. Вернее, проснулся уже здесь.
- Тетрадь была? – спросила Комякова.
- Ну, - сказал Моцарт. – Сволочной мужик! Такую поганую работу подсунул…
- Не повезло, - сказала Комякова.
- Думаю, - сказал Моцарт. – Главная подлянка, - ни грамма спиртного. Жри тут все на сухую.
- Слушай, - сказала Комякова. – Зачем ты тогда со мной так?
- Как? – удивился Моцарт.
- За что ты мне по башке дал?
- Я? Ты что, старуха, спятила?
- Тогда кто?
- Подумай! Антон. Ну не сам, конечно…
- Не может быть!
- Да сдал он тебя, самым натуральным образом, -
Моцарт даже вздохнул: - Я и раньше-то не особо врал, а сейчас, тем более, какой резон?
- Никакого резона, - сказала Комякова.
Проходили мимо гастронома, через окно виднелась гигантская очередь.
- Дают что-то, - с интересом сказал Моцарт. – Надо купить. А потом к бабке, кормит меня в три горла, как с цепи сорвалась.
- А родители? – спросила Комякова.
- Что родители? Нужен я родителям! Никогда они меня не любили! – и что-то плаксивое и надрывное послышалось в его голосе. – Я пошел. Пока!
И Моцарт мгновенно исчез в дверях магазина. Комяковой хотелось еще его кое о чем спросить, и она тоже зашла. Гастроном был какой-то гигантский, бесконечный и очередь тоже какая-то гигантская, бесконечная, завивающаяся кольцами, как змея. Найти здесь Моцарта было совершенно невозможно. И Комякова опять вышла на улицу.
Туман был такой, что нельзя было рассмотреть собственную вытянутую руку, но Комякова так знала эти места и эти улицы, что не заблудилась бы и с завязанными глазами. И она пошла, пошла в этом тумане от дома к дому… У собственного подъезда остановилась. Навстречу вышел какой-то человек, в ногах светлым пятном прошмыгнула белая кошка… Комякова протянула руку к дверной ручке, но рука ее, не найдя опоры, ушла в пустоту…