Круг хрусталя окружал частокол бледных высоких стеблей, разнородных по длине. Эуфония выдернул один такой, легко пристроил за спину, вложив в пасть специального крепления. Об оружии такого сорта Выпь не знал.
Истинных корабелл оказалось двенадцать, по числу человеческого календаря.
Некоторые хрустальные ложа пустовали.
— Они живы?
Эуфония равнодушно пожал плечами.
— Почти. Почти все. Видишь ли, когда Глашатаю пришлось приказать им уйти, тем самым он переломил вечную связь корабелла-капитан. Вырвал с мясом. Капитаны погибли, а без капитанов корабеллы не живут, не плавают. Сердце капитана — сердце корабеллы. Внутренний кодекс прайда гласит: если корабелла потеряла своего капитана, ей надлежит покончить с собой. Тут даже Голос не властен. Некоторые девочки просто отказались жить. Те, кто остался, спят. Очень глубоко. Глашатай, видишь ли, не может их разбудить. Это должен сделать ты. Для этого ты здесь.
Выпь положил ладонь на хрусталь над лицом ближней корабеллы. Глаза ее были распахнуты — синий лед, бездна. Единственная черта, роднящая их с Оловянными.
Он думал отчего-то: корабеллы белостволицы. Но среди них были и темной масти, и киноварной, и бронзовки.
— Нет. Не для этого. Вам плевать на корабеллы. На капитанов, на людей. Что передал Глашатай?
Эуфония улыбнулся, как учитель смекалистому ученику.
— Знаешь, я все думал-гадал, что бы сделать такое, как услышать твой настоящий Глас? Теперь — я понял.
Эуфония протянул руку, очень свойским, бытовым движением, и одним махом сорвал фильтры.
Выпь задохнулся. Огонь, освобожденный, спущенный с цепи огонь окатил его с головы до ног, незримое копье просадило насквозь, через горло и позвоночник. Выпь думал, что слышал боль раньше.
Оказалось, он ничего о ней не знал.
Рыба сонно моргнула, шевельнулась, сбрасывая оцепенение. По чешуе волной прошли смородиновые сполохи.
Выпь схватился за горло, но запрятать беззвучный Глас обратно уже не было никакой возможности. Он шел горлом, как кровь, обжигал, выпаливал. Звал. Сиял, словно маяк.
***
Юга это место определенно не нравилось. Не темнотой — с ней он был на брудершафт. Не тишиной. Это место смотрело на него сверху вниз, давило, точно могильная плита.
Юга чуял себя мышью на аукционе кошек.
Но развернуться и побежать, отступить, как требовал того этикет страха — нет, такого Юга не мог себе позволить. Привычка его была второй натурой — когда брал за сердце ужас, тогда Юга пер на него грудью, пер, озлобляясь на себя за этот страх.
Гордость и ярость, его вечные двигатели.
— Ну, хорошо, — пробормотал, распуская волосы.
Сразу стало легче. Осязательная способность возросла в разы. Прав был Волоха, правы уродцы Башни, волосы его — шерл, говорил ему русый, шерл — были облаком мрака, облачным маревом информации.
Пошел вперед. Нить на запястье маркировала пройденный путь красным. Случись что, по этой линии можно было вернуться.
А потом тишину, точно черное зеркало, разбил Глас.
Прошел по всей толще Рыбы, по костям ее, по стенам, вышел в Лут, и от Гласа этого Юга пригнулся.
Медные щиты, медь пожаров, медь полудня. Недвижность. Молчание. Стынь. Мед, медленно стекающий с лезвия, лениво капающий в сухую пыльную траву, и дальше — на выбеленный череп, в глазницы, и золотая саранча, прямо на лобной доле, саранча, локуста...
Понял, что стоит на четвереньках, вцепившись ногтями в пол, а волосы его змеями плещутся вокруг. Хлестнули по стенам, отразили — и карта скакнула в глаза. Юга захрипел от боли, от крученой подачи информации. Неверной рукой мазнул по лбу, стряхивая щекотку лапок. И бросился вперед.
***
— Что за херовина? — Дятел замер, вслушиваясь. — Вы это слышали? Видит Лут, я едва не обделался, братцы...
— Истинный Глас, — сообщил Иночевский и вскинул кисти с кольцами Лафона себе на плечи.
Кольца полыхали огнем.
— Глашатай?!
Еремия единственная отреагировала спокойно.
Это не Глашатай, Волоха. Глашатай был лишь предвестником. Предчувствием. Это Манучер. Словущий.
Если голоса Вторых могли влиять на ткань Лута, смещать пласты, искажать саму структуру и суть пространства, то Истинный Глас мог назвать его истинное имя.
Другое дело, чем это грозило обернуться. Не общей ли смертью Хомов и Лута?
Поэтому на носителей Гласа вздевали железные кольца, запирали и — убивали. Свои же. Для профилактики.
***
— Выпь?!
Юга, если бы и знал про опасность, не подумал останавливаться. Корни волшебных сказок Лута про железные кольца на горле его не интересовали. Он видел силуэт в огне, и не слышал Глас за собственным криком.
— Выпь, ты...
Второй оперся ладонью о его плечо. Голову не поднимал, будто бы его тяжко мутило. Ни следа огня, только пальцы были раскаленными.
Сухие губы еле шевельнулись.
— Больно,— разобрал Третий.
Юга оцепенел.
Никогда раньше Выпь такого не говорил.
Хотел придвинуться, обхватить, увести прочь из странного места, но его окликнули.
— Не тронь.
Сам он, по доброй воле, и с места не сошел бы по чужим словам, но голос словно оттолкнул его, откинул. Юга изогнул спину, зашипел по-кошачьи, увидев незнакомца — высокого, в изношенном одеянии. Он шел на Третьего, оттирая его от стоящего на коленях Выпь.
Остановился, глядя сверху вниз. В желтых глазах мерцал отцвет внутреннего пламени, тонкие губы дернулись в брезгливом оскале.
— Убирайся, шлюха. Тебе не место рядом с ним. Тварь. Подстилка. Мерзость. Рапцис морено.
Мужчина не кричал, скучал голосом, но каждое сказанное слово ложилось точно удар бича.
Не они ли, Вторые, гнали их голосами, немыми плетьми, оттесняли к обрывам, к мечам и топорам, к огню?
Юга костями помнил ужас предков, тот самый ужас, что однажды уже накрывал его на земле Хома Сиаль.
Юга вздрагивал, полз, пятясь спиной, не находил в себе силы остановиться. Хотелось подчиниться, бежать отсюда, сломя голову. Но Второй...
Его физически тошнило от близости этого желтоглазого мужчины. Было страшно, как когда-то давно, когда Выпь обернулся Вторым в том темном переулке.
— Нет, — выдавил Юга, укусил губу в кровь, и повторил упрямо, — нет. Я не побегу.
Незнакомец остановился. Пожал плечами.
— Тогда ты умрешь.
***
Эуфония обернулся, намереваясь вернуться к мальчишке. И вздрогнул, когда со спины его махом захлестнула черная петля. Следующим воспоминанием стала стена, о которую его приложили.
Сполз по ней он самостоятельно, шерл отпустил его. Черный облюдок все еще был на ногах. Смотрел на него, щерился.
Он даже не пытался танцевать. Не умел, некому учить было, все взрослые ушли, умерли. Ему тоже следовало присоединиться к общей стае.
Эуфония молча вытянул из-за спины дикту и пошел на Третьего. К Луту голос. Он проломит голову гаденышу своими руками. Тяжелая, оснащенная кольцами и покрытая резьбой, именная дикта лениво рубанула воздух, задев Третьего самым концом. Облюдок успел отшатнуться и покачнулся, когда его ткнули в висок. Волосы лежали на спине, как мертвые водоросли, а желтоглазый надвигался.
Юга отступал, напряженно следя глазами за действиями Второго.
Он не обольщался на счет оружия. Странная бледная палка, он чуял, могла порубить его в капусту, в костяную пыль растереть. Вот у него самого против ничего не было, кроме шерла. Но хотя бы увести. Отманить подальше от Выпь, а там уже попытаться...
Они вступили в хрустальный круг коробов. Юга неуважительно скакнул через один, спасаясь от длинного выпада, и вскрикнул, когда шест задел его волосы. Поймал, точно пятерня, рванул — и приложил лицом о хрусталь.
***
— Что тебе не сиделось, поганый мальчишка? — Эуфония положил оружие на хрусталь, наклонился, без страха ухватил парня за волосы.