Выпь не отвернулся. Быстро, но плавно — Юга только и успел ошалело мигнуть — коснулся ладонью его лба.
— Ты заболел. Горячий.
— Конечно, горячий, иначе на кой ляд я тиа Плюм-Бум сдался?! И почему с тобой нельзя управиться, как с остальными?! — сердито заглотил остатки «Мурано» и, хлопнув на стол дарцы, резко поднялся и двинулся к выходу.
Выпь проводил его взглядом, сжал бокал так, что стекло хрустнуло и сломалось. Как что-то в нем самом.
— Еще чего-нибудь желаете, тио? — к плечу пастуха склонился внимательный услужник, протянул полотенце.
— Я не тио, — устало потер лоб Выпь, — и я ничего больше не желаю.
Глава 9
9.
Юга он нашел почему-то без труда, в черной кишке почти не освещенной, побочной, улицы. Гуляющие здесь не праздновали, от безлюдья даже уши заложило.
Выпь, хоть и не пил, чувствовал странную дурноту, пустившую корни откуда-то из грудного сплетения. Покалывало, поламывало виски, болело горло — раз он чувствовал подобное, когда в особо тяжкий перегон сильно застыл.
Облюдок ждал, прижавшись спиной к боку мертвого Дома, бездумно пялился в застывший, черный Полог.
— Ты точно решил? — спросил пастух хрипловато, пряча руки в карманы.
— Ага, — откликнулся Юга, терзая бусы, — это лучший исход, и ты сам это поймешь, если вдруг дашь себе труд подумать.
— Ты же не человек. Так же, как я и Серебрянка. Нам должно вместе держаться.
— Я никому не должен, ясно? Ни матери, ни вердо, ни рыжему, ни кому бы то ни было из людей! Я свободен.
— От себя даже?
— Не умничай! — крикнул подменыш.
Выпь провел ладонью по холодному, липковатому боку Дома и спокойно сказал:
— Уходи. Скажи только — почему так внезапно?
Юга помолчал, открыл рот, снова закрыл.
Лицо его ожесточилось, и заговорил он резко, отрывисто, наотмашь:
— Не хотел говорить, но коли настаиваешь...Ты — пастух. Тебе одна дорога — в дрессировщики, в охрану. Мне — другая. Я с тобой не могу больше. Уж прости, мне моя жизнь еще пригодится.
— Ага, — сказал Выпь. Хорошо, что Юга едва ли видел его лицо, — ясно.
— И все?
— Ты сам сказал.
Выпь развернулся — номер на уход был бесславно потерян — но Юга, дернувшись, поймал его за локоть.
— Стой. Погоди. Я вовсе не...
Толкнул в стену — неожиданно сильный.
...и отпрянул, и попятился, захлебываясь болезненным шипением, с лицом, искаженным гримасой жестокого, удивленного отвращения.
Выпь медленно, потрясенно поднял взгляд — и узнал.
Понимание всплыло изнутри, вытопилось из костей. Вылущилось из памяти крови.
— Третий, — вспомнил Выпь.
— Второй, — свистящим шепотом подхватил Юга, не спуская с пастуха ополоумевшего, проваливающего взгляда.
Выпь опустил веки.
Второй со свистом втянул воздух — и оскалился на выдохе.
Третий был слабее. Неактивной стадии, хрупкий, словно человек.
Откуда только взялся?
— Нет, нет, не надо! — черноволосый попытался извернуться, а когда понял, что от Второго не сбежать, попробовал защищаться.
Вторые всегда были крупнее, сильнее — даже этот, молодой, даже без плетчатого голоса, под которым иные погибали.
Сломал ему — с влажным треском — руки в запястьях. Третий не мог кричать от боли, горло залеплял густой, плотный ужас близкой, неотвратимой, отвратительной смерти.
Схлопнулась реберная клеть.
Тонкие кости.
Детеныш. Их надо давить в этой поре, пока они мягкие, с короткими волосами, неразвитым шерлом. Не умеющие танцевать. Второй помнил, на что способны взрослые особи.
Странно только, что этот оказался одиночкой — не иначе, отбился.
Тем лучше.
Второй отбросил обмякшее тело, сосредоточенно вытер ладони о жесткую ткань штанов. Что за странный материал? Почему он без шлема? И почему детеныш Третьих — не в форме их рода, смоляных доспехах, не в черном, глухом под горло ангобе, обязанном защищать владельца?
Выпь вздохнул и открыл глаза.
— Юга? — кажется, это было единственное, что он мог сказать.
Единственное, что он мог думать.
— Юга?! — зрение сбоило, в тумане плясали двоящиеся уличные огни, уши забивал глухой стук крови.
Крови.
Схватывающейся на руках, черной каймой засыхающей под ногтями. Скобой стискивающей виски.
Это сделал он.
— Юга...
Несмело взял за плечо, потянул, оборачивая. Прянул назад.
Облюдок ненамного пережил свою названую мать.
Выпь не мог представить, как можно сотворить подобное — голой силой, без всяких подручных средств. Раздавить, смять, изломать, своей волей превратить что-то красивое, живое — в перемолотое нечто.
Протянул руку (закрыть чудом сохранившиеся глаза, коснуться вдруг уцелевших, слишком зеленых бус) — и мигом отдернул, отскочил, когда влажно, тяжело завозились напитые кровью волосы. Заизвивались, заволновались, вытянулись, как живые, окутывая тело блестящим коконом.
Выпь молча стоял, с места его даже тахи не сбил бы.
Волосы полностью укрыли своего хозяина.
А потом Юга извернулся и сел — без усилия малейшего, словно его вздернули на нитках — и тогда только Выпь вжался хребтом в ледяной бок мертвого Дома.
Волосы расплелись с густым шепотом, собрались в косу. Юга встал. Глянул дико на руки свои, коснулся лица.
Круто обернулся.
Выпь заставил себя смотреть — Юга был бледен, как туман над Сухим Морем, но лицо его больше не уродовали глубокие раны. Глаза казались пробоинами, через которые затапливала веко чернота.
Так, глядя друг на друга, стояли — а потом Юга медленно, спиной пятясь, начал уходить, уходить, и — скрылся вовсе.
Выпь только тогда понял, что держала его самого — жестокая дрожь.
***
...Те, кто ходили в Сухое Море, после возвращения имели вид странный и чужой. Почти все наведывались в Портовые Дома, где пили темноту напролет разведенный в воде белый порошок. Напиток получался странным, шипуче-обжигающе-сладким, и голова от него делалась будто в тумане.
Выпь не хотел думать.
Не хотел помнить.
Не желал понимать.
Следовало уйти из Городца как можно скорее. Он физически не стерпит Юга на одной территории, в пределах одной грады.
Потому что. Второй. Третий.
Но Серебрянка?
Мысли путались, бежали по кругу, а после очередной кружки вовсе свалились куда-то на дно Провала.
Выпь смутно осознавал себя в компании полузнакомых портовых, распевающих и хохочущих, в один момент на коленях у него оказалась какая-то девка, на губах — слюнявый рот, потом они шатались по улицам, кажется, с кем-то дрались, потом явились вердо...
— Ну, ты отколол, парень, — без лишней злобы, отчасти участливо, сказал рыжий вердо.
Маркировщик. Гаер.
— Еще хочешь, чтобы мы тебя забрали, не?
Он говорил «мы», привычно сращивая себя с лишенными собственной воли руками, ожидающими распоряжений за стеной служебного кабинета. В Доме Порядка стояла прохладная тишина.
— Я убил его, — после порошка голос казался совсем чужим, шершавым и колючим.
Вердо поднял бровь:
— Кого это?
— Я убил его, и он больше не захочет меня видеть. И я не хочу себя. Видеть. Чувствовать. Заприте меня. Пожалуйста.
Гаер потер высокий лоб. Устало вздохнул:
— В толк не возьму, отчего тебя приволокли ко мне?
— Я сказал. Я сказал им — отведите меня к вашему хозяину. Они привели к вам. А вы должны запереть меня.
Должны запереть меня.
Гаер сощурился. Поднялся из-за стола, в два быстрых шага подошел к парню. Тот выглядел паршиво. Словно был тяжко болен.
— Скажи еще, — потребовал рыжий, оглядывая Выпь, как беглого преступника, за которого Князь посулил немалую награду.
— Заприте меня.
— Потому что...?
— Я убил его.