— Его...?
— Юга.
— И...?
— Волосы. Волосы оплели его и сделали вновь живым. Он встал и ушел, но больше я не смогу. Заприте меня.
Гаер слушал, прикрыв глаза. Лицо его застыло маской.
— Значит, править своим голосом ты пока не намастакался, Второй.
Второй. Третий. И ненависть, чистая, обоюдная, поднявшаяся из глубины. Пологом затянувшая разум, градой вставшая между Выпь-пастухом и Выпь-Вторым.
— Откуда вы...
— Оттуда же, откуда и ты, — оборвал Гаер, развернулся к рукам, появившимся в распавшейся стене, — проводите его, куда скажет.
Выпь хотел протестовать, но рыжий поднял ладонь:
— Ни слова, — сказал с призвуком зрелой стали, — не смей управлять моими людьми. Иди к себе. Проспись. Завтра мы обо всем поговорим.
***
Когда руки увели странного, диковатого парня с наркотической ястью в охристых глазах и приводом принуждения в корне языка, Гаер запустил руку в подстолье, подцепил ногтями мягкий бок белой и короткой скрутки. Своеобычный, он курил трубку, но забыл-позабыл любимую в Башне. Стиснул зубами, пришпорил огнем из клети.
Вот так.
Дом не одобрял першливый запах, имеющий мерзкую особенность проникать ему под кожу, но Гаеру было плевать.
Он нашел — когда уже решил не искать.
Терзал самокрутку, катал и глотал на языке копящийся вкус лежалого табака, шевелил мозгой. Чувствовал себя как если бы пошел по грибы, а нарыл — горшок сокровищ. С одной стороны, сдалось оно ему? Нужны-то были грибы. С другой — дураком слыть, чтобы отказаться. А Гаер при всей дурашливости дураком не был.
Второй и Третий.
Что он помнил? По дошедшим с Триумвирата сведениям, некоторые Вторые умели убивать одним словом. Они говорили — «умри», и адресат послушно ложился и умирал.
Их физически нельзя было ослушаться.
Невозможно не слышать.
Признаться, Гаер не шибко засекал в нейробиологии, на то у него в Башне был выводок ученых-гисторов в белых халатах. Вторые умели формировать звуковые волны, и определенный набор, комбинация звуков их голоса — кодировка или песни, как их обычно называли — влиял не только на слуховые нервы реципиента, но на саму суть пространства Лута.
Что-то, нечто, состоящее в родстве с фигурами Хладни и всей этой киматикой.
Некоторые гисторы утверждали, что некоторым особям Вторых вполне по силам голосом, звуковыми колебаниями, не только мять под себя ткань Лута, но и создавать новое, небытийное, перестраивая, перебирая его мельчайшие частицы.
Тогда, в Триумвират не спасали ни пломбы в ушах, ни шлемы, и лишь у отдельных Первых и Третьих работало естественное противление принуждению. Счастливая особенность организмов. Остальным деваться было некуда — вот и дохли, как полагается.
Но ведь не осталось ни одной особи после трюка Глашатого. А Книга Песен их — поди знай, существовала ли вообще.
И вот, Гаеру повезло нарваться, как на мину-лягушку. Но где он нашел — Хом Сиаль. А иначе глянуть, так где, если не здесь?
Гаер затянулся, поскреб ногтями висок.
Хом Сиаль, по всем приметам, был искусственного происхождения, не Лутов выкормыш. Гисторы предполагали: Сиаль изначально сработан был под «камеру хранения» с образцами органики всякого толка. Раньше «камера» входила в состав агломерата, а после нарушения целостности — аварии ли, диверсии ли — отделилась и оказалась одна-одиношенька в живом пространстве Лута.
В Луте, конечно, всякое плавало, но подобного Сиаль Гаер не знал.
Жизнь, говорили люди лабораторий, зародилась на Сиаль из двух смешанных источников: половина выползла из ячеистого нутра, другую половину надуло из Лута. Постепенно Сиаль сработался с Лутом, даже обзавелся подобием зонтега над собственной защитной мембраной-Пологом. Всюду жизнь — и на Сиаль заколосилось.
Гаер так и не обрел привычки к оседлости, на Сиаль бывал наездами, с экспедициями. Всегда что-то интересное наколупать-нащипать удавалось. Сиаль был желанным объектом исследований, с его диковинным видовым многообразием, живыми аккумуляторами бесконечной энергии. Живыми стройматериалами. Живыми источниками питания.
В Триумвират Первые смогли устроить так, что Вторые и Третьи, и без того неровно друг на друга дышавшие, наконец схлестнулись и захлебнулись в обоюдоострой ненависти.
А остатки конкурентов Оловянные сожгли, выпалили, стерли в атомную пыль.
Башня крепко держала Хомы Лута — и Хом Сиаль в том числе — за пах и горло. Странные, удобные, вкусные и смешные вещи — легко, но в обмен на овдо, трованты и прочее местноживущее. Население Сиаль в основной своей массе слыхом не слыхивало о Луте и других Хомах. Эта зашоренность старательно поддерживалась выдвиженцами от Башни, имеющими под задницами своими теплые местечки-ключевые посты. Только так.
Власть цепенела у Башни в зубастой пасти.
Третьи никогда не считалась и не притворялись невинными. Масса хищных волос, шерл, смуглая матовая кожа, глаза — аж задохнуться, все вместе — беспощадный механизм, коллекционер ДНК. Сперма, слюна, пот — им хватало самой малой части, чтобы снять слепок.
Поначалу их не принимали всерьез. Лутовы шлюхи, танцоры, пластику которых не повторить, архитекторы прекрасных, многоярусных дворцов-рокариев — не более. Потом оказалось, что пока самоуверенные Первые трахали их тела, Третьи трахали их мозги. Влегкую. Всухую.
Сопротивление было бесполезно, один вид, один запах действовал, как афродизиак. Первых замыкало. И вело — прямиком в душные, черные пасти шевелящихся волос.
И танцы. Хореограмма которых была неведома, непонятна. Они могли станцевать бурю. И буря приходила. Это не были пляски ритуального порядка, их танцы могли простираться в пространстве — если Третьи вообще признавали пространство — состоять из множества узлов, надломов, точечных узоров. Движение вчера, связка завтра, еще одна через год и финальный штрих под занавес — проследить целый рисунок сторонним было немыслимо.
Впрочем, один талант сыскался.
Витрувий, вивисектор и наблюдатель, особо выделял Пустую Комнату, Ржавчину, Глаза, Кокон, Мясорубку, Бездонный Колодец — ему одному удавалось фиксировать, он один умел смотреть. Его записи, тетради с хореограммами рапцис морено, провалились в никуда после его исчезновения.
Наверняка Башня знала, где хранятся эти испещренные бисерным почерком листы. Знала, но, старая кровохлебка, не спешила делиться этим знанием с Гаером, своим Хозяином и арматором всея Уймы.
Еще обиднее было, что на Вторых обаяние Третьих не действовало.
Между ними была стойкая аллелопатия, синхронная аллергическая реакция, на чем и сыграли Первые. Ха, Немая Цена — Гаер уверен был, что это трюкачество Первых.
Когда черноволосые появились опять, Первым это не понравилось. Они не могли отследить, как они образуются на Хоме Сиаль, в семьях обыкновенных людей. Здесь их прозвали облюдками, подкидышами, подменышами, и, к счастью, частенько прибивали в младенчестве.
Не иначе, сам Сиаль подкидывал, исторгал из своего нутра, из ячеек, до которых было не добраться никакими инструментами: не просветить, не расковырять.
Иногда смуглые дети вырастали, и тогда на учет их брали контроллеры от Башни. Новородившиеся были преимущественно очень глупы и похотливы, а самое главное — разобщены. Этого Третьи точно не учли, поодиночке их дети оказались не опаснее человеческих девок.
Впрочем, попадались иногда странные экземпляры. Более хитрые, более задумчивые, остро чувствующие свою особость. Такие, благодаря учету, не заживались.
Сам Гаер не встречался с Третьими. До тех пор, пока не вздумал по дурной прихоти задержаться в обычном стане. Гостевой Дом не отличался от своих братьев. Но там арматор обжегся — до самой нутрянки — встретившись глазами с черноволосым, странно одетым мальчиком.
Юношей.
У него была смуглая кожа, огромные теневые глаза и ярко-зеленые бусы. Он был оглушающе красив. Он назвался Юга, и Гаер постыдно не успел — поцелуй похож был на укус, быстрый и почти не болезненный. Словно кровь на анализ. Словно ДНК в коллекцию.