Впрочем, разговоры, они разговорами и остаются; если же разные случаи вспоминать, так в прошлом году, например, когда перестилали у Гозов кровлю, кончился камыш.
— Слышь, Йошка, — говорит вечером кровельщик, старый Кишторони, — приходить мне завтра утром иль не приходить?
— А отчего ж не приходить, дядя Иштван?
— Камыша, вишь, больше нет. Кончился. Надо бы еще связок двадцать — двадцать пять.
— Вы приходите, приходите. Сколько надо, столько будет.
И в самом деле: утром тридцать связок камыша стояли во дворе, сложенные в пирамиду…
Ночью с воскресенья на понедельник, после посиделок, совсем извелся Йошка, ворочаясь на постели. Даже мать то и дело вздрагивала спросонья, поднимала голову с подушки. Ох, что-то неладно у сына, а что — понять не может. Все так славно вроде бы складывается. Берет сын за себя ту девку, которую хочет. Земли полклина… хата… виноградник… Мог бы и еще богаче невесту найти, если б поискал. Разве не так? Пусть покажут ей другого такого парня в деревне! Полклина земли… хата… Ох ты, опять повернулся, никак улечься не может.
— Что с тобой, сынок? — спрашивает она тревожно.
— Ничего, мама, ничего, я так… — и снова ворочается беспокойно, даже доски под ним стонут.
— Мучает тебя что-то, сынок.
— Бросьте, мама, ничего меня не мучает. Так, вспомнил кое-что…
Даже глаза у Йошки болят, до того он старается заснуть. А ночь тянется и тянется, конца ей не видно, и, чем больше лежит он без сна, тем сильнее томят его бредовые желания. Изо всех сил пытается Йошка об Илонке думать, но в темноте печальное лицо Марики стоит перед ним и никак не исчезает. Зажмурит Йошка глаза, снова откроет — все напрасно, отовсюду смотрит на него с упреком, с обидой это лицо. «Полклина земли, хата…» — силится думать он о том, что наполняет душу довольством; но сейчас и это не помогает. Вот тьма в комнате словно колыхнулась от какого-то дальнего отсвета, а Йошке чудится порывистое движение Марики, когда она наклоняется к нему всем телом. Жучок-точильщик осторожно пилит потолочную балку — звук этот, если долго прислушиваться, будто тихий Марикин плач. Потом вдруг вспомнится заливистый ее смех; смех этот и ласкает, и дурманит так, что подушка под головой становится горячей и неудобной. «Илонка — красивая, очень красивая, да к тому же полклина земли и хата…» — твердит Йошка про себя, сжав зубы, и старается предоставить Илонку рядом с собой. И та наконец является ему как в тумане; он видит ее голые плечи, которые приближаются, закрывают ему глаза, рот, не дают дышать, и он погружается в жаркий, стыдный сон — чтобы через несколько минут снова очнуться измученным и разбитым.
— Выйти походить, что ли, — вскакивает он с постели, по столу шарит, отыскивая спички, зажигает лампу. Одевается. Мать, приподнявшись с кровати, на часы смотрит.
— Куда ты так рано? Четыре часа всего.
— Так. Похожу немного.
— Смотри, ради бога… чтоб не случилось чего…
— Полно, мама. Голова пока еще на плечах, как-нибудь соображу… ага, черт! — последние слова уже к сапогам относятся. Показалось Йошке, что портянка сбилась в сапоге; но вот пошевелил ногой, и она легла, расправилась. Надевает он теплый полушубок, закуривает и выходит во двор.
Мороз все держится, не хочет отпускать. Небо над головой как лицо веснушчатой девки: и некрасиво, а все равно смотреть приятно. На востоке заря золотится, словно рассыпавшийся стог соломы. Тихо. Луна и звезды расстилают до снегу блестками расшитую кисею. Вот чьи-то шаги приближаются по переулку, снег звучно скрипит под ногами; звонарь, догадывается Красный Гоз. Осторожно выходит он за ворота и, выждав, пока звонарь, хрустя снегом, будто грецкими орехами, свернет на главную улицу, направляется в другую сторону, к мосту через Кереш. Идет, подняв воротник, руки глубоко в карманы сунув.
Сразу за Керешем — мощеная дорога тянется вдоль речки до самой станции. А по другую сторону дороги — помещичьи владения: пашни, пастбища, хутора, сенные зароды. Красный Гоз не спеша идет по дороге, окрестности оглядывает: вон огороженные стога, рядом мастерские, амбар, контора, низкий барак, где живут батраки, — хутор этот он знает, как свои пять пальцев. Перед мастерской с десяток длинных бревен составлено пирамидой. Недолго думая, перепрыгивает Красный Гоз через придорожную канаву и по тропинке шагает к хутору. Проходит мимо бревен до угла конторы — словно по делу сюда пришел. Огибает воловню — там уже свет горит, батраки дают корм скоту, — потом идет обратно. И на ходу подхватывает на плечо лесину из пирамиды, будто вчера лишь оставил ее здесь на сохранение.