В один вечер, расклеивая объявления, чтобы опять купить билет на его концерт, я шла по улице, неподалеку от центра Москвы. Рядом со мной остановилась черная блестящая иномарка. Быстро хлопнула дверца, и мимо меня прошел Александр. Он толкнул дверь в небольшое кафе и скрылся там, в уютной полутьме обеденного зала. Страстно желая увидеть этого изумительного человека вблизи, я бросилась вслед за ним, кинув все объявления и клей в урну. К счастью для меня, это было простенькое кафе, а не модный супер-клуб с «бычарами» на входе, я прошла беспрепятственно.
Когда, при свете полупритушенных ламп, я бросила взгляд на Александра, то подумала, что ошиблась и перепутала его с кем-то другим. Лицо его было увядшее, осунувшееся; одет он был плохо, в грязные джинсы, разбитые ботинки; говорил глухим, не своим голосом. Но мало того в кафе он оказался завсегдатаем и две потасканные девицы, в профессии которых не приходилось сомневаться, обнимали его с двух сторон, тесно прижимаясь к нему, он же глотал водку и скверно ругался. Я несколько раз потрясла головой, чтобы убедиться, что передо мной именно Александр. Я больше не находила в нем ничего от того, что привыкла видеть на сцене, исчезло благородство, грусть, любовь. Взгляд его был потухший, на лице оставались следы грима, что придавало ему еще более неряшливый вид. Пораженная, я вышла из кафе и долго стояла на улице, ничего не замечая. Какое несчастье в один миг потерять веру в любовь, веру в человека»… Без комментариев…
Немытики
«Каждый человек, – есть вселенная, которая с ним родилась и с ним умирает, под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная история»
Гейне
Два мужика катались в пыли двора. То один одолевал и садился другому на грудь, то другой опрокидывал первого и садился ему на грудь. Оба страшно устали, но не отставали от своего занятия.
По временам, они кричали, страстно доказывая каждый свою правоту. Но потом снова вцеплялись друг в друга, и все начиналось сначала.
Дети, единственные свидетели драки и не пытались их разнять, а все присаживались на корточки и заглядывали с любопытством в перемазанные кровью лица драчунов и еще нет-нет, да и свистели, вдруг, по-разбойничьи. Наконец, возня пьяниц детям надоела, и они взялись за каменья. Через мгновение оба мужика уже бежали прочь, прикрывая головы израненными руками. А им вслед летел град камней, и слышалась площадная ругань.
Дети, человек, так, в десять, от мала до велика, от семи до тринадцати лет прогнав пьяниц к великой своей радости, обнаружили на земле деньги, потерянные двумя дураками. Несколько трешек и красненькую десятку. Самый старший, Гошка Щуклин по прозвищу Щука, посчитал деловито деньги, сложил, разделил, получилось на каждого по рублю девяносто копеек. Совместно решили, что каждый хочет получить на свои кровные. Получилось, немногого хотели, конфет да мороженого. Пошли в магазин, купили, честно поделили. Они говорили:
«По-братски!»
И всегда делили без обмана. Так делили хлеб и принесенные из дома яблоки. Так делили редкие сладости, например, любимые всей ватагой шоколадные батончики и мятную карамель.
Потом забирались на детскую площадку, рассаживались, кто где, ели и глядели на случайных прохожих, дольше всех провожали взглядами родителей. У каждого из ватаги были родители и у каждого родители пили горькую. Мишка Зозуля по прозвищу Зюзя, увидев своих, всегда плевался и цедил презрительно:
– Есть нечего, а они нарядные ходят!
Другие к своим были более терпимы, один только Сережка Поляков по прозвищу Цикун всегда кривился при воспоминании о родителях и твердо заявлял:
– Цо когда-нибудь их убьет!
Ему верили. Цикун был отчаянным, бил отца смертным боем, в девять лет дрался со взрослыми мужиками. Один мог одолеть и только своею яростью прогонял забулдыг куда подальше. Отец Сережки боялся и все больше валялся по канавам, предпочитая замерзнуть на улице, нежели дома быть задушенным собственным сыном. Мать у Цикуна сидела в тюрьме. Хорошо хоть бабушка была. Только из-за нее Цикун еще дышал воздухом свободы, а не томился в интернате, потому как таких родителей, какие были у него, лишали вообще-то родительских прав. Бабушку Цикун любил и всегда говорил про нее с гордостью:
– Цо она у него хорошая, цо красавица, цо только у нее все волосы повылезли от нервов да от слез, но парик ей даже идет…
Во двор вышел мужик. Крупный, высокий, широкий в плечах смотрел на ватагу угрюмо. У него была большая крупная голова с редкими волосенками. Короткая бычья шея. Красные глаза, налитые до предела водкой, навыкате. Черная щетина на толстых обрюзгших щеках. Он явно не следил за изяществом своего костюма, да и костюма-то никакого не было, а так жилетка. Остаток былой роскоши. Правда, на шее болтался линялый грязный галстук. Брюки с успехом заменяли старые спортивные штаны с пузырями на коленях. Мужик сжимал в руке солдатский ремень. Ватага мигом затаила дыхание.
Мужик с ненавистью и подозрением смотрел на ребят, мгновение и он без предупреждения кинулся вперед, занося с намотанным ремнем кулак вверх, чтобы обрушить его на первого попавшегося и быть может размозжить металлической пряжкой ему череп.
Дети резво разбежались, подобрали с дороги камни и приняли бой. Мужик скоро закрутился с матом и воем под градом увесистых булыжников. Ватага не поддавалась, мужик никого не мог поймать и скоро упал, обливаясь кровью. Дети его добивать не стали, а только плюнули презрительно и покинули поле битвы. Мужик остался ползать в кровищи и удушливой ненависти по детской площадке.
Девятиэтажки вокруг взирали на происходящее многочисленными окнами совершенно равнодушно, будто на дворе и не было советской власти, будто никуда и не ушли царские времена, особенно прославившиеся своей жестокостью и беспределом по отношению к детям.
Ватага, сплошняком из мальчишек, иногда принимала в свои ряды девчонок, но, как правило, боевых. Такою была Маринка Лебедева по прозвищу Млин. Она говорила всегда, не блин, а млин и поясняла, что так говорит ее бабушка, которая живет в деревне, на Дальнем Востоке, до сих пор, несмотря на пенсионный возраст, преподает в школе литературу и русский язык и она уж конечно, знает, как правильно говорить.
С Маринкой была связана история. Ватага отбила ее у перевозбужденного педофила. Мужик оказался хлипким и его вдесятером избили так, что кровавая лужа долго еще не просыхала на ступеньках лестницы, пугая толстых хозяек. Педофил напал на Маринку прямо в подъезде ее собственного дома. На крики девочки никто из взрослых даже не выглянул. Только ватага, гуляя поблизости, среагировала незамедлительно. Млин дралась с педофилом отчаянно и он, чтобы обезвредить, ударил ее головой, раз и другой о батарею. Но тут подоспели ребята… Педофилы часто паслись вокруг ватаги. Предлагали свои услуги со слащавыми улыбочками, манили конфетками. Ватага всегда оказывала им сопротивление и по возможности защищала не только свои ряды, но и девчонок живущих в округе. Многие из старших мальчишек ходили с остро наточенными ножами и кидались на педофилов, норовя нанести удар в самое уязвимое место этих гадов.
Маринка Млин одевалась как пацан, стригла волосы сама, коротко обрезая их ножницами. Она настолько ловко ровняла собственную челку, что многие мальчишки просили ее и их подстричь. Пьянствующим родителям не было дела до внешнего облика детей, хоть бы они себе космы отрастили, а в школе учителя ругались, требовали коротких стрижек. Маринка стригла дома, перед зеркалом. Она была из нормальной семьи, и ее родители часто жалели немытиков, так они называли мальчишек из ватаги. Они приглашали ребят к себе домой еще и из благодарности, зная, что они спасли их дочь от педофила. Маринка им, без утайки, всегда все рассказывала.
Немытики приходили целой командой, скромно топтались в коридоре и, стесняясь продранных до дыр носков, проходили в комнату к Маринке. Здесь, ненадолго застряв в дверях, вспоминали, что они еще дети. Потому что Маринка доставала с полок настольные игры и пока стригла одного, предварительно помыв ему голову вкусно пахнущим шампунем, другие увлеченно играли. Нередко к мальчишкам присоединялся отец Маринки и немытики после, долго обсуждали невиданное дело. Они не могли поверить, чтобы чей-то отец мог вот так запросто играть с ними, смеяться и при этом не нажраться до посинения. Отец у Маринки и пахнул для мальчишек непривычно, от него не воняло запахом перегара и затасканной одежды. Он не рыгал, поминутно матерясь. А сидел со всеми на ковре, уплетая из общего блюда вкусные пироги с картошкой, которые пекла для компании мать Маринки. Он был в домашней спортивной одежде, в чистых носках и ни один придирчивый взгляд не мог разглядеть в его поведении чего-нибудь непристойного и противного.