усталости, на многих «фронтах» одновременно. Выезды в
область на консультпункты и лекции от общества «Знание»,
комиссии райкома, горкома, обкома, ЦК КПСС. Был доверенным
лицом по выборам в Верховный Совет СССР генерала Дмитрия
Волкогонова,
проводил
занятия
вместо
заведующего,
редактировал
стенгазету
на
факультете,
организовывал
спортивные соревнования среди преподавателей и писал
диссертацию. Через два с половиной года – защитил.
Всё шло даже очень неплохо. И тут вдруг вызывает ректор
и, пряча глаза, говорит, что завкафедрой увольняют, «но тебя
поставить на его место не могу, так как в отделе науки ЦК
согласовали другую кандидатуру. Не расстраивайся, получи
доцента (не хватало одной публикации, но она уже была в
печати), через год дадим направление в докторантуру в Москву, а
там действуй по обстоятельствам».
Мне бы взвесить, обдумать. Докторантура в Москве, когда
тебе только тридцать шесть лет?! А я обиделся. Не оценили, ну и
пошли вы…
Уехал и получил от родной Одессы уже через год
вытрезвитель, в прямом и переносном смысле. Потом ещё кое-
что посерьёзней, не буду тебя расстраивать. И ещё…
Потом Союз развалился. Стал безработным и до 2000-го в
вузах вообще не работал. Падал, подымался, начались запои. Как
дотянул до пенсии – не знаю. Наверное, благодаря твоим генам.
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
Если бы преобладали папины – давно лежать бы мне на нашей
горе, недалеко от тебя.
Хорошо, что сохранила письма, ещё и потому, что в них
наши лучшие годы в мелочах, о которых я бы никогда не
вспомнил. Мелочи жизни заставили меня посмотреть и на Ольгу
в новом, а может быть в добром старом свете. Понял, сколько она
для меня сделала и как я перед ней виноват.
Письма поселились в моей груди давящим спазмом стыда,
угрызений совести, невозможности что-то изменить. Я, мужчина,
работавший в комсомольских и партийных органах, директором
совхоза, имевший не рядовые доходы, клянчу, выманиваю деньги
у матери – пенсионерки! Содрогаюсь, заливаюсь слезами, бегаю
по дому прочитав написанное собственной рукой: «…пришли
хоть немного денег»; «…короче говоря, хочу навязать тебе ещё
долг»; «…к сожалению, хоть убейся, ничем пока не могу
помочь».
Письма испещрены просьбами, просьбами, просьбами.
Высылай сухофрукты, шиповник, яйца, масло сливочное,
подсолнечное и топлённое, сметану, сгущенное молоко, лук,
чеснок, домашнюю лапшу, морковь, сыр твёрдый и творог
(зимой),
баклажаны
фаршированные,
перец
сладкий
консервированный, орехи, курочку домашнюю (зимой)… И ты
слала, слала, слала… Продолжала спасать.
Я, конечно, думал в перспективе перебраться в Одессу, как
тогда говорили «не первый, но и не второй город» в стране. Вот и
в Ольгиных письмах нашёл строчки, где она пишет тебе, что мы
порешаем свои большие вопросы и устремимся поближе к
родителям. Но я не думал, не гадал, что Одесса, сформировавшая
меня и зарядившая смелостью и оптимизмом, станет лютым
палачом своему детищу. Нечто потустороннее творилось при
Валерий Варзацкий
моём возвращении. Договорился о работе на кафедре у Володи
Изовита, а он через пару недель умер. Договорился с Витькой
Коштареком временно пожить у него в Беляевке, улетел в
Оренбург за вещами…, а мне позвонили, что он умер. В какой-то
момент в Оренбурге вспыхнуло в голове: «Зачем? Может не
стоит?» И остановись же, дурак! Но нет! Проситься обратно?!
Посыпать голову пеплом?!
Нет? Ну, так получи! И вот я уже втайне от милиции,
находясь на подписке о невыезде, затравленный и раздавленный,
приезжаю к тебе. К теплу, любви, состраданию. И надо же так
случиться, что через несколько часов, уже под вечер, тебе
принесли повестку, предписывающую явиться в райотдел.
Хорошо, что они поленились нагрянуть в дом…
Как достойно, мужественно ты себя повела! Вдруг стала
серьёзной, собранной. Молча надела новую кофту, повязала
чистый платочек и, опираясь на палку, пошла как в бой.
Заслонить. Спасти.
Невозможно забыть твои мучения, когда надо было хоть
что-нибудь поесть. Исхудавшая, потухшая, в ставшем большим и
не к случаю новом халате, поверх ночной сорочки ты с трудом
сидела за столом и то подносила ко рту дрожащей рукой
маленькую ложечку манной каши, то бессильно, роняя на пол
кашу, отводила в сторону. Слёзы из почти ослепших от
глаукомы глаз текли по морщинам запавших щёк и капали в
тарелку. В тот же день ты как-то очень мягко, чтобы не
расстраивать сына, сказала, что знаешь о своей близкой смерти, и
тут же, виновато улыбаясь, начала меня успокаивать.
Многое я бы отдал, если бы удалось вырвать, выжечь из
памяти твой плач и бессвязные причитания: «Куди ви?! Ви що,
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
вже їдете?! Як же це так?! Ой, Боже мій! Лідуся! Золотушка
бабушкина!».
Прости, мамочка, не предупредил тебя, что уедем с дочкой в
4 часа, боясь, что всю ночь будешь плакать, и придётся вызывать
«Скорую». Но материнское сердце не обманешь. Слепая, глухая
ты всё равно почувствовала.
Нет, не забыть мне ту тёплую летнюю ночь и прерываемые
рыданиями самые ласковые в жизни слова из окна нам вдогонку.
Мы почти бежали, не в силах вынести эту пытку, и всё тише и
тише доносилось: «Внученька, я тебе так лю… Синочок…
Ріднесенькі… Приїзжайте…» Больше я тебя живой не видел.
Ты безоглядно верила в меня. До твоего ухода я не ведал,
насколько сильно помогают детям материнская любовь и вера.
Ни разу (с ума сойти, не могу вспомнить хотя бы один случай…)
ты не сказала мне «нет». И ладно бы это касалось студенческих
лет, когда я жил в Одессе. Но, на самом деле, уже в 6-м классе я
сказал тебе, что буду историком, поэтому тратить время на
физику, математику, химию нет смысла. Ты сразу согласилась и
больше я к урокам не готовился. По гуманитарным предметам,
исключая сочинения и стихотворения, я всё знал и без
подготовки, а по «не моим» учителя, закрыв глаза, ставили
«тройки». Самое интересное, что мы с тобой оказались правы –
точные, естественные науки так никогда мне и не пригодились.
Хочу, чтобы ты знала, что я тебя очень любил. Когда жил
вдали, каждый день о тебе вспоминал, считал дни, собираясь
домой, десятки раз перечитывал редкие, с трудом написанные
письма. Пульсарами высшего счастья живут во мне первые
минуты в нашем доме, когда я, бросив вещи, обнимал тебя, а ты
говорила: «А ну сядь коло мене. Дай я на тебе подивлюсь».
Восторженно-ласковыми глазами рассматривала моё лицо,
Валерий Варзацкий