Ни эта проклятая карлица, ни я сам не могли предвидеть, какой страшный эмоциональный срыв произойдет с Хенаро той ночью. Теперь-то я знаю все до мельчайших подробностей и никогда, никогда ее не прощу. Она сказала: «Послушай, возьми меня» — и сама очень умело старалась помочь ему, бедному... А он, совершенно пьяный, враз ослабевший, испуганный (Господи, зачем я ушел? зачем?), позволил ей делать все, чтобы потом казниться, мучиться раскаянием, плакать, катаясь по полу, взывать о милосердии. Меж тем карлица вовсю храпела, широко раскинув ноги. Он поспешно натянул на себя одежду и бросился прочь из этого ада на утреннюю улицу, ему хотелось оказаться в какой-нибудь церкви, упасть на колени, снять наконец этот камень с души.
Она не знала ничего до тех пор, пока я ей не позвонил и не осыпал, почти плача, проклятиями. Сказал все, что думал о ней и о ее мерзопакостной труппе. «А чего ты хочешь от меня?» — так она ответила на мои истерические всхлипы. А когда я прокричал, что Хенаро, после полного своего провала, облевал все мебель и пытался броситься вниз с крыши, что она, походя, разбила навсегда такую пару и уже ничего не изменить, в ответ прозвучало: «А чего, собственно, ты хочешь от меня?»
— Запомни, мразь, — крикнул я, — если я где-нибудь тебя встречу, затопчу насмерть, к чертовой матери, вонявка проклятая!
Рауль смотрит на меня ошеломленно, даже пытается выдать какие-то мысли по этому поводу, а потом жалуется о своем и, не снимая мою руку со своего бедра, уговаривает не лить слезы, не стоит того, все образуется, нет ничего в жизни, чего нельзя: поправить. Но на меня его утешительные слова не действуют, они как-то отскакивают в сторону, потому что мой бедный Хенаро обезумел, да-да, он дернул куда-то на юг, не оставив даже записки своей матери, и я знаю, что он никогда ко мне не вернется, что наш чудесный сон кончился, что эта карлица Хулиета влила в его кровь такую отраву, от которой нет противоядия. И я клянусь, клянусь тысячу раз, что убью ее на месте, если встречу. Нет, это не шутки, я всерьез.
Все, что говорил старина Эрнест, живет в моей памяти. Помню, как я удивился, узнав от него, что конец романа «Прощай, оружие!» он переписывал раз сорок, поскольку труднее всего было выложить слова так, чтобы казалось, будто это не стоит усилий. Я помню все, что он говорил: «Телефонные звонки, гости — вот сущее бедствие, вся работа летит к черту... Когда пишешь, надо быть совсем одному...»
— Почему ты это сделала? — Я уже был у нее в полном рабстве. Все свободное время, какое урывал и какое она желала проводить со мной, я проводил с ней, с Ванессой. Мы гуляли в Чапультепеке, лежали в тени какого-нибудь раскидистого дерева в Парке Испании[47], там — чашечка кофе, там — по рюмочке... Моя душа превратилась в бездонный сундук, куда она складывала свои печали и обиды, в резонирующий ящик, который откликался на все ее стоны, всегда глубокие, горестные, в эхо, повторяющее ее слова, настоянные на злобе.
— Из мести, — сказала Ванесса, — он спал с моей сестрой. Однажды я их застала, нет, ты не знаешь, что это такое!
— Но ты говоришь, что никогда его не любила?
— Зато я любила себя. Да и сейчас еще люблю. О-о, это ужасно, давай лучше сменим тему...
(Он знал, что писать — неимоверно трудно, что писатель — нечто вроде колодца. «Колодцы бывают самые разные, — говорил, — но главное, чтобы в них была хорошая вода».)
— Они это делали на ковре у нас в загородном доме. Он держал ее за бедра, притянув к себе, а она руками упиралась в пол. И таскал ее по всей комнате, словно тачку.
— Мы же хотели сменить тему?
— Ты прав...
(Он говорил, что черпать воду из колодца надо с умом, не всю сразу, чтоб колодец не пересыхал и чтоб не ждать, когда он снова наполнится. Вот такими словами он говорил об очень важных вещах. Не знаю, как это определить — метафоры, символы, философские понятия? Но, сравнивая писателя с колодцем, он говорил о жизни, и в его словах был глубокий смысл.)
— Ты не знаешь, что это... Он ее трахал с такой яростью, с такой страстью, какой я не знала за пять лет нашей супружеской жизни.
— Ванесса, смени тему!
ГЛАВА VIII
И среди этого неумолчного гама, среди звона бокалов, смеха, исповедей и жалоб Хавьер, оторвав вдруг глаза от клавиш — он играл всеми любимую «Yesterday», — взглянул на меня своими умными собачьими глазами, явно сочувственно, и как бы сказал:
— Выше голову, парень, соберись, «нет таких бед, что живут сто лет», все перемелется, смотри, как здесь славно, две-три рюмочки, немного музыки — и совсем другое настроение, давай не кисни, ничего не попишешь, с женщинами вечно все не так, посмотри лучше на меня, вот-вот шестьдесят, ну шелудивый пес, сколько всего пережил-перевидал и не жалюсь... Ну-ка расправь плечи, глубокий вздох, и чтоб никакого нытья!..