Пьяное молоко
Дорожки злых слез бежали, извиваясь, по лицу юной девушки. Повиснув на остром подбородке, они капали то на яростно вздымающуюся грудь, то под ноги - на когда-то дорогой, а ныне потертый ковер. - Глория, дочь моя, - дрожащим голосом произнес немолодой статный мужчина, сидящий за тяжелым дубовым столом, - Ты должна понять. Честь семьи... - Велика честь - прятать дочь от людей! - вскрикнула та, размазывая солоноватую влагу по лицу. Неверной рукой она задела один множества торчащих из ее тела сосков, из которого тут же начала сочиться белесая жидкость. - Я уже все объяснил... - в голосе ее собеседника чувствовалось легкое заискивание, но было видно, что и в такой подобострастной манере он будет твердо стоять на своем, - Мы сейчас не в том положении, чтобы диктовать обществу свои условия. Глория перестала спорить, и лишь хныкала, раскачиваясь взад-вперед у двери. - Наш дом обеднел, - еще мягче продолжил отец, - И все, что у нас осталось - это старые связи твоей матери. Мы не можем позволить себе такую роскошь, как выход в свет с больной дочерью. Слабость сейчас - дурной тон. Прости меня, Глория. Девушка яростно замотала головой и вылетела из кабинета. Этот разговор проходил не впервые, и каждый раз заканчивался одинаково: побегом дочери из дома. Мужчина с трудом оторвал взгляд от мокрых пятен на ковре, и, подняв массивную трубку внутренней связи, позвал дворецкого. Не прошло и пяти минут, как слуга, постучавшись, вошел в кабинет. - Сэр? - осведомился моложавый мужчина с щеками настолько румяными, что производили впечатление дерзостное и неуместное. - Если увидишь, что Глория пытается покинуть поместье... Не препятствуй ей. Но скажи батракам, чтобы поглядывали на лес и в поле. И тогда я не оставлю их своей милостью. - Да, господин, - просто ответил дворецкий. - Полагаю, леди извещать... - Правильно полагаешь, - прервал его глава хозяйства, тяжело опускаясь в кресло. - Со мной дочь разговаривать не станет... Сообщи мне, коль будут вести. Если не объявится и на третий день, собирай охотников и егерей. Дворецкий кивнул и так и остался стоять в полупоклоне. - И еще... Пришли молодого вина из погреба, - после непродолжительной внутренней борьбы приказал отец. Глория лежала, свернувшись, на привычной постели лесного мха и со смесью страха и сладости ожидала своих вечных любовников и детей. Шорохи леса скрадывали шаги приближавшегося зверья, но девушка уже научилась выделять мягкую, осторожную поступь пушистых лап, украшенных когтистыми пятицветиями. Отец отказывался понимать ее боль, а мать частенько хлестала склонную к истерике дочь по щекам. Свое утешение она находила в теплых телах жмущихся к ней животных. Глории не приходилось даже искать покинутых пестунов: лисят, волчат, медвежат. Если жестокий охотник убивал самку и оставлял детеныша на произвол судьбы, он, ведомый запахом молока, как мог рвался к обезображенной дочери выродившегося дома. Вот и сейчас отовсюду слышался писк: из глубин леса к ней ползли обреченные щенки. Один за другим они тыкались к ней ласковыми, славными мордочками, и Глория ласкала их, чувствуя свое необычайное высшее предназначение... Как жаль, что это чувственное единение было доступно ей лишь в лесу, а не дома, где и проходила большая часть ее тусклой, безрадостной жизни! «Третьего» дня ждать не пришлось; Глория вернулась в тот же вечер, когда солнце зашло, и лишь огни поместья освещали промозглый лес. Был уже разгар осени, и убегать надолго ей, изнеженной мягкими перинами и одеялами, было бы излишне мучительно. Безучастная ко всему мать и не заметила отсутствия дочери, и, после того, как служанки оттерли ее перепачканное землей тело в чане с горячей водой, девушка спустилась к ужину будто б и не уходившей из дома. Разумеется, болтливые фрейлины давно разглядели следы укусов на покрывавших все ее тело сосках, да и кто-то из батраков поговаривал, что видел хозяйскую дочь «сношавшейся» с оравой лесных зверей... Слухи расползались с пугающей стремительностью, что отнюдь не прибавляло лоска однажды угасшему дому. Бесцеремонным холопам мешало открыто проявлять неуважение лишь сострадание к Мату, отцу семейства, который справедливостью своей никогда не обделял темных людей, работающих на барина. В главном зале особняка царило необычайное оживление; горничные выстроились в ряд, приветствуя какого-то гостя. Даже вечно отсутствующие глаза матери, смотревшей на них из-за высокой балюстрады, заблестели тенью былого игривого интереса... Засмотревшаяся на нее Глория впервые, быть может, за свою короткую жизнь, поняла, почему ее отец когда-то влюбился в эту потерянную в мыслях женщину. Мат оживленно размахивал руками, иногда похохатывая, и вел кого-то... Первым желанием Глории было спрятаться, чтобы никто не увидел ее безобразного тела, но потом та же упрямая, бунтарская привычка, что лежала в корне ее истеричной натуры, толкнула ее вниз, к ступеням. «Как я буду выходить в свет, если сейчас боюсь показаться какому-то бродяге?» - нашептывал ей демон гордыни. Она спустилась к отцу с гордо вздернутым подбородком, чинно придерживая каркас платья. Гость оказался молодым человеком со взглядом скучающего садиста, роста чуть выше среднего, и зашел он прямо в сапогах, оставляя за собой грязные лужицы. Отец откровенно перед ним заискивал, и Глории захотелось сделать что-нибудь гадкое, чтобы любое положительное впечатление от их дома, купленное ценой унижения Мата, было испорчено. - А вот и моя дочь. Глория, познакомься с врачом: Джабиром ибн Аббасом. Кроме восточного имени, темных волос и карих глаз, ничто не указывало на его принадлежность к арабским народам. Глория никогда вживую не видела пустынных жителей, но миниатюры в учебнике позволяли составить какое-то представление об их внешности... Кровь европейки в ней пробуждала жалость и презрение к влачащим жалкое, по ее представлениям, существование бедуинам, хоть стоявший перед ней мужчина и не располагал к проявлению подобных чувств. Доктор снял широкополую шляпу и легонько поклонился. Девочка ответила чопорным кивком. Жестокие глаза его деловито пробежались по соскам, покрывающим лицо и плечи инфанты, и он медленно вытащил огромные, костистые руки из перчаток. Они обещали то ли отдохновение, то ли боль, и девочка внезапно почувствовала волны удушающего, подчиняющего волю ужаса, исходившие от этого чужого, страшного ей человека. Мат заливался соловьем, но ни Джабир, ни Глория его не слышали; между ними устанавливалась мрачная, односторонняя связь мучителя и его жертвы. - Я хочу повторить при больной, - Медленно, членораздельно проговорил пришелец, оборвав Мата на полуслове, - Любые методы лечения я оставляю на свое усмотрение, и вы, в свою очередь, обещаете не мешать процедуре. Было слышно, что в обыденном разговоре у Джабира случались проблемы с дикцией, и преувеличенно разборчивая его речь могла б вызывать комический эффект... если бы не темный смысл, которым, казалось, было пронизано каждое его слово. - Э-э-э... Да, уважаемый доктор, конечно же, мы согласны... - Я хочу услышать больную на этот счет, - все так же холодно перебил гость. Глория чувствовала, что не имеет права отказаться; после долгой дороги отправлять врача восвояси эгоистичной выходкой ребенку не позволяло обостренное чувство семейного долга. Однако в самой постановке вопроса было нечто настолько отталкивающее, что соглашаться было попросту страшно. - Я не больная... - пролепетала она, - Меня зовут Гло... - Конечно больная, - расплылся в пугающе широкой улыбке пришелец, - Именно поэтому я и здесь. Промыслом Всевышнего ты явилась на этот свет порочной, несовершенной. Я же, скромный слуга человечества, готов помочь тебе избавиться от своей боли... Ты ведь хочешь стать нормальной? Избавиться от недуга? - Да... Хочу, - еле слышно прошептала девочка. На самом деле, в ее юной головке никогда не укладывалась связь между ее болезнью и причинами, почему она не может быть представлена свету. Ей, может быть, и не хотелось лечиться, но нравилось осознавать свою особость, и ей казалось, что мир взрослых может принять ее такой, не меняя. Опять же, эти покинутые щенки... - Решено, - доктор с сухим треском хлопнул по протянутой руке Мата, не пожав ее, - Помните, что лечению вы не мешаете. Вы, верно, знаете, с кем имеете дело, раз позвали меня. Глория заметила, что лицо отца слегка посерело, но взгляд его оставался твердым. «Наверное, это для моего же блага», - подумала она. Поднимаясь к себе, наверх, девочка пыталась представить себя в роли обычной дочери знатного рода, и не могла. Разумеется, болезнью Глории занимались разные доктора; Мат спустил половину своего состояния на специалистов со всего света. Все они говорили примерно похожие вещи: порок врожденный, оперировать нельзя: слишком много сосудов, велик шанс заражения и образования неизлечимой смертельной опухоли. Кое-кто из них отказывался от денег, ссылаясь на то, что работа не выполнена, кто-то задерживался в поместье надолго, проводя бесчисленные бессмысленные опыты и обескровливая беднеющую семью. Джабир поначалу вел себя так, будто бы был из последних: потребовал ежедневное жалование «на расходы» и первую седмицу, казалось, не занимался вообще ничем. Впрочем, очень скоро дворецкий донес Мату, что доктор опрашивал мужиков и, кажется, собрал каждую сплетню о его роде и его дочери. Небылицы ходили всякие, а ибн А