Али молчал. Плохой торговец кричит, хороший ворчит, а лучший сбивает цену молча.
– Отпусти хотя бы детей.
– Разве музыкантам платят сразу золотом? Разве им не положены медяки?
– Что это значит?
– Что дети – товар товаров. На беременную тройней девочку-подростка можно выменять роту бойцов. Я придержу детей, они мой золотой запас. Но я отдам тебе пригоршню бедных, бесплодных, бездетных, неумных и одиноких мужчин. Спой про них, и я их выпущу.
Песня про раскладушку
В июне снова пошёл снег. Надо было валить.
Жена дала сумку хлеба в дорогу, Марат сел в поезд, положил под голову батон и забыл её лицо. Ехал ночь, и ночь, и ночь, из полярного дня в обычный, и не спал ни минуты: шумело. Позади ничего, ни работы, ничего, а в Москве земляк держал обувной, обещал устроить-роить-роить.
– Москва, – сказал Марат.
– Гыр-гыр-гыр, – сказала Москва, – хыр-хыр-хыр.
Работа была – раздавать бумажки. Новые сапоги, скидки на сапоги. Новые сапоги, скидки.
Вечерами, обалдев от бесконечности, Марат катался по кольцевой. «Курская» – двери закрываются – «Курская» – двери закрываются – чудо.
– Шын-шын-шын, – пела ночь, – фын-фын-фын.
Марату было ничего, тепло. С первых денег взял жёлтые шорты, футболку, сигареты подороже. Новые сапоги, скидки на сапоги. Новые сапоги, скидки.
Спать он так и не научился снова. Соседи мучили Марата. Один храпел, другой пердел, третий плакал: в горах, под самым солнышком, умерла его мать, он плакал и слал деньги теперь уже в никуда, по привычке.
– Э! – сказал Марат однажды ночью.
– Чего?
– Не чегокай.
На излёте лета в общагу привели негра. Сунул руку, сказал:
– Тарам.
И – раскладушку в проход.
Тоже устроился раздавать. Подпрыгивал и пел:
Осень прошла как осень. Первому снегу Марат усмехнулся как родному, а Тарам замерзал и пел всё громче:
Ночи были всё знакомей, ледяней, но Марат не спал. Один храпел, другой пердел, третий больше не плакал, но принялся, сука, шуршать. И Тарам поддакивал:
Он тоже разучился спать.
Марат полюбил, что в городе много стекла и зеркал. Смотришь – а там лицо: круг, и в нём два круга, и в кругах по кругу, и в кругах по кругу.
В общаге тоже было зеркало, и Марат видел себя детально: голова как валун, глаза как бесцветный полярный лишайник, который за тысячу лет вырастает на сантиметр.
Вечерами варили пельмени, смотрели телик на общей кухне. Показывали опять какой-то ад с разорванными ртами, Тарам рассмеялся и ткнул в экран:
– Дом!
У него было немыслимое лицо.
Под Новый год обувной разорился. Хлопнули по плечу, выдали последнюю зарплату: кроссовки, коробку подмёток, клей и четыре шила.
А в общем в магазинах было людно.
Марат подумал, что купить, и купил батон, а на батон икру: красиво. Город разъехался, Марат остался. На звонки не отвечал, и из дома звонить перестали.
Вышел в центр посмотреть салют. Но было перекрыто, перепутано, никто не знал ни пути, ни обхода, и как-то мимо всех Марат пришёл в безымянный тупик под звёздами.
– Ты-ты-ты, – шептала ночь, – чи-чи-чи.
Однажды богатая тёлка взяла из жалости все его бумажки – на пальце камешки блеснули – и в ухе камешки, – и стало ясно, что можно – и стало – и стало ясно, – и вот такие были звёзды.
Вот такие:
Вернулся в общагу. Лёг. Тарам тоже уже лежал во тьме и бормотал, как прежде:
Взял сапожное шило, воткнул ему в горло, заснул.
Спал крепко.
Проснулся рано.
Вышел в Москву.
Она молчала.
Песня про кофемолку
Ударишься головой – минус час жизни. Так в школе сказали. В школе было интересно – птицы, волны, треугольники. Дальше хуже.
В тридцать три Артём ничего не умел особенного и работал в кафе при вокзале: клал колбасу на хлеб, колбасу на хлеб, делал кофе. Две ложки растворимого на чашку. Одна – жидко, три – гадко. Влево-вправо шли поезда.