- Зачем ты нарисовал его, Том? - продолжала Селия. - Это безнравственно. На самом деле, это ни в малейшей степени не похоже на Ральфа. Полагаю, ты мог взять любое другое лицо и исказить его подобным образом. Где первый портрет?
Не произнеся ни слова, Том принес первый портрет и поставил рядом со вторым. Селия с минуту молча рассматривала оба холста. Затем повернулась к Клеймору со сверкающими, несмотря на выступившие слезы, глазами.
- Ты злой и жестокий! - с горечью произнесла она. - Я ненавижу тебя за это!
Том побледнел, потом невесело рассмеялся.
- Ты принимаешь это слишком близко к сердцу, - заметил он.
У нее из глаз хлынули слезы. Она тщетно пыталась их остановить, а потом, всхлипывая, развернулась и быстро вышла из мастерской, зазвенев цитрой, когда дверь за ней закрылась; и этот веселый звук больно ударил по нервам Тома Клеймора.
<p>
V</p>
Прошло почти две недели, прежде чем Том снова увидел Селию. День или два он держался от нее подальше, ожидая признаков того, что ее настроение изменилось, она смягчилась и пожалела о своих словах. Но долее не смог выдержать неизвестности, и зашел к ней, только для того, чтобы узнать: она ненадолго отправилась в горы. Он вспомнил, что она говорила ему об этом путешествии, и подумал: Селия могла ожидать, что он придет проводить ее. Он ощущал себя так, словно между ними случилась самая настоящая ссора, но теперь говорил себе, что в их последнем разговоре не было сказано ничего, способное оправдать это ощущение. Он поочередно упрекал себя и обвинял ее; состояние вещей становилось для него все более невыносимым.
Настроение его не улучшилось, когда Ральф, во время одного из сеансов, продолжавшихся по-прежнему, сказал тоном, показавшимся ревнивой фантазии художника хвастливым, что он получил письмо от своей кузины. Том нахмурился, но продолжал работу, не произнеся ни слова.
Клеймор упорно работал над вторым портретом, быстро приближавшемся к завершению. Он сказал себе, что если его теория верна, и отображение худших черт, видимых человеческим глазом, способно подтолкнуть оригинал портрета к злу, он отомстит Ральфу за то, что тот забрал у него Селию, так как именно этот портрет должен был висеть в доме молодого человека. Он также размышлял о том, что это будет лучшим способом вернуть любовь Селии, - выявив худшую сторону Ральфа. Он презирал себя за то, что делал, но, поскольку люди склонны поддаваться искушению, даже если против него восстают все их лучшие качества, продолжал свою работу.
Естественно, он внимательно следил за тем, как портрет влияет на его натурщика. Возможно, по причине этого влияния, или же по другим каким причинам, Ральф стал угрюмым и нелюбезным после отъезда Селии, и Том, конечно же, не ошибся, почувствовав, что тот находится в наихудшем расположении духа. Даже то, что кузина написала ему, мало изменила его настроение, и Том, обиженный тем, что ему не написали, отметил это с тайным злорадством.
Двое мужчин ежедневно приближались к тому моменту, когда, вероятно, между ними вспыхнет открытый конфликт. Ральф начал придумывать отговорки, чтобы избежать сеансов, что особенно раздражало художника, стремившегося поскорее завершить свою работу. Природа их отношений друг с другом претерпела изменения, откровенность и дружелюбие исчезли. Иногда Клеймор чувствовал ответственность за это, иногда подсмеивался над мыслью, что каким-то образом мог изменить Ральфа. Он был встревожен и несчастен, и по прошествии двух недель, решил последовать за Селией в горы; по крайней мере, это могло положить конец напряжению, становившемуся невыносимым.
Он сообщил Тэтчеру, что уезжает из города на несколько дней, собрал чемодан и отправился в мастерскую, привести ее в порядок на время своего отсутствия. Сделав необходимое, он взглянул на часы и обнаружил, что у него остается еще час до поезда. Он направился к двери студии, остановился, вернулся и встал перед мольбертом, рассматривая почти законченный портрет Ральфа Тэтчера.
На него смотрело красивое лицо; но полные губы свидетельствовали о чувственности, почти болезненной, а в глазах читались жестокость и эгоизм. Первым чувством художника было полностью удовлетворенное тщеславие. Он сохранил сходство и слегка увеличил возраст своего натурщика, и в то же время полностью развил те неприятные черты, какие смог прочитать в его лице. Он начал ощущать жестокий триумф. Он чувствовал, что этот портрет - его неотразимое орудие мести человеку, лишившему его любви его невесты. Он обдумывал свой предстоящий разговор с Селией, будучи уверен в том, что потерял ее, и с нетерпением ждал возможности попрощаться.
Внезапно, при этой мысли, он пришел в страшное волнение. Он увидел перед собой прекрасное лицо Селии, и ему стало стыдно, словно он уже стоял перед ней и не мог встретиться с ней взглядом. Жало глубочайшего унижения, какое только способен испытывать человек, - жало осуждения и унижения в собственных глазах, - пронзило саму его душу.
"Я навредил себе, а не Ральфу, - подумал он. - Мне никогда не приходило в голову, что если я сбрасываю его вниз, то непременно полечу вместе с ним. Святые небеса! Неужели я таков? Неужели я такой подлец, что прячусь в темноте и пользуюсь его доверием, когда он полностью отдает себя в мои руки? Селия права, она не могла не отдать ему предпочтения перед тем мерзавцем, каким оказался я".
Какой бы причудливой ни была его теория относительно воздействия портрета на Тэтчера, Том был слишком честен, чтобы скрывать от себя: его намерение состояло в том, чтобы причинить вред, причем сделать это тайком. Вместо открытого, честного вызова своему сопернику, он коварно попытался нанести ему удар, от которого Ральф не мог защититься.
"Единственное, чего я действительно добился, - простонал бедный Том, - так это доказал себе, какой я мерзавец".
Он достал из кармана нож, открыл его и подошел к холсту. Но сильная связь, возникающая между художником и его произведением, равная по силе инстинкту самосохранения, заставила его остановиться. На мгновение он дрогнул, желая отодвинуть холст в сторону, чтобы уберечь его; но затем, с отчаянной решимостью и даже свирепостью, с чем-то вроде священной ярости, разрезал портрет на полосы. Этот поступок так взволновал его, что он задыхался, вырывая из рамы остатки холста.