ни было, а, зная мужчин, как знаю их я, я совершенно уверена, что ты обманывал меня, Марио, и притом не раз и не два, бьюсь об заклад. Достаточно было посмотреть, как вчера появилась Энкарна, славная была сценка! — я просто не знала, куда мне деться, а Вален сказала: «Можно подумать, милочка, что вдова она», — и это верно, дружок, она поставила меня в глупое положение, а уж как она вопила! Это было как в Мадриде, вечно она лезет, куда ее не просят, как я говорю, ну можешь ты объяснить мне, чтó она смыслит в голосовании? А потом вы еще праздновали — то-то веселье было! — и ты еще будешь меня уверять, что вы всего-навсего заказали в Фуйме пива и креветок! — не на дуру напал. С течением лет, Марио, — имей это в виду — я все больше убеждаюсь в том, что мужчина вовсе не моногамное животное, да, моногамия уже для вас устарела. Вы считаете нас полными идиотками и злоупотребляете нашей покорностью, вы получаете благословение, гарантию в верности и можете спать спокойно, только вас-то это ни от чего не удерживает, этот закон для нас писан, а не для вас, и, когда на вас находит, вы пускаетесь во все тяжкие, как будто у вас нет семьи. И я не хочу сказать, что ты был Дон Жуаном, дорогой, вовсе нет, но, откровенно говоря, руку на отсечение я бы за тебя не дала, и сколько бы ты ни твердил, что вступил в брак таким же девственным, как я, я на эту удочку не попадусь, так и знай, — дура я, что ли? — мне поневоле приходится быть себе на уме, вот как. «Не благодари меня, в этом повинна моя застенчивость», — меня прямо смех разбирает, какая там, к черту, застенчивость! — все вы, мужчины, хороши, только и ждете удобного случая, а жена и дети — это для вас ничего не значит. А впрочем, вам и случая особенно ждать не приходится, взять хоть Мадрид, дружок! — стыд и срам: после восьми вечера по улицам ходит куда больше девиц легкого поведения, чем порядочных женщин, и, по-моему, у нас напрасно закрыли дома терпимости, — я бы нарочно раскрасила их самыми яркими красками, чтобы никто не мог ошибиться, а проституток заперла бы там, нет, замуровала бы, вот как, пусть они и солнечного света не видят, ничего другого они не заслуживают, а ты еще разглагольствуешь, что ни одна из них не занимается этим ради собственного удовольствия; когда вы, мужчины, начинаете их оправдывать, вы становитесь просто невыносимы. А вот я, например, не могла поступить с тобой благороднее: «Расскажи мне о твоих похождениях, когда ты был холостым; я прощаю тебя заранее», — да, да, честное слово, Марио, я приготовилась испить эту чашу до дна, клянусь тебе, и, как только ты все рассказал бы мне, я бы тебя поцеловала, как бы в знак отпущения грехов, понимаешь? — и сказала бы: «Что прошло, то прошло». Только тебе хоть кол на голове теши, и всегда ты был таким, ты упрям, как ламанчский осел, дружок, и — большими буквами, прямо как в твоих книгах, — вы вот хвастаетесь, что все знаете, а на самом деле большие буквы там были совсем ни к чему, раз это не имена собственные, и не слово после точки, и ничего такого, это ведь всякий дурак знает. «Я БЫЛ ТАКИМ ЖЕ ДЕВСТВЕННЫМ, КАК ТЫ, НО НЕ БЛАГОДАРИ МЕНЯ, В ЭТОМ ПОВИННА МОЯ ЗАСТЕНЧИВОСТЬ». Ну как тебе это нравится? Меня бесит, Марио, ужасно бесит твое недоверие ко мне; если бы ты сказал правду, я все равно простила бы тебя, клянусь, это так же точно, как то, что меня зовут Кармен, хотя мне и пришлось бы вынести крестные муки, так и знай. А уж когда ты женился, еще того хуже: ты изменял мне в мыслях, а это то же прелюбодеяние, вот как, вспомни чудное лето, которое мы провели на море, — подумать только, что мне там пришлось пережить! — больше ты меня туда и на аркане не затащишь. Не подумай, что я злюсь за себя, болван, ведь ты меня знаешь, у меня много недостатков, но я не ревнива, но дети! — подумай о детях — какое оскорбление ты им нанес! — ведь Марио и даже Менчу уже умеют целоваться, мой милый, время идет, они уже взрослые люди, Марио, хотя ты со своим велосипедом и всякими прочими глупостями отчаянно цепляешься за молодость. Таков закон жизни, дорогой мой, и бороться с ним никому не под силу; бедная мама, царство ей небесное, говорила: «На свете от всего есть лекарство, только не от смерти», — вдумайся, это может показаться банальностью, но на самом деле в этой фразе заключается глубокий смысл. Я часто думаю, Марио, — хотя это довольно глупо с моей стороны, — что, если бы ты был сыном не твоей матери, у которой было очень много недостатков, а сыном моей, ты был бы совсем другим человеком. Тогда все было бы гораздо лучше, я в этом совершенно уверена, и я ведь не жалуюсь, пойми меня правильно, я знаю, что глупо думать о подобных вещах: ведь, если бы ты был сыном моей мамы, мы были бы в лучшем случае сводными братом и сестрой, вот как, и не смогли бы пожениться, — все эти штуки с кровосмешением и резус-фактором меня всегда в ужас приводили, имей это в виду, это у меня началось не сегодня, и ты представить себе не можешь, чтó я пережила из-за Альваро! — теперь-то я могу тебе сказать: когда я забеременела, мне все казалось, что у нас что-то не в порядке, кровь не совмещается или что-нибудь в этом роде, я почти превратилась в истеричку, дала обет целый месяц не есть мороженого — подумай только! — ведь я же страшно люблю мороженое. Ну, а ты, ясное дело, ничего и не знал, а потом стал бить во все колокола из-за того же Альваро: он, видите ли, странный мальчик, один ходит в поле разжигать костер и называет солдат валетами, надо показать его врачу — ерунда какая! — дети все таковы, Марио, дело в том, что у Альваро призвание бойската или как там это называется, и, если разобраться, он по-настоящему ничем не болел, кроме кори, только и всего, да еще в легкой форме, так что, если помнишь, мы даже сомневались, корь ли эхо. Меня больше беспокоят другие вещи, Марио, серьезные проблемы, а не вся эта чушь, полюбуйся на Борху: ведь он сказал это вчера не так просто, у него это вырвалось из глубины души: «Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, — тогда не надо будет ходить в школу», — ну как тебе это нравится? Я избила его до полусмерти, ты это сам видел, и пусть ему только шесть лет, я это прекрасно знаю, но я в свои шесть лет — помню все так, будто это происходило вчера, — просто обожала папу, но-настоящему обожала, стоило кому-нибудь сказать, что с ним что-то случилось, и я прямо умирала, так и знай. Это вроде того, что выкинул с трауром наш бездельник — ни в какую: это, видите ли, глупые условности — «условности», — уж не мог подобрать слова попроще, этот парень будет таким же путаником, как ты, Марио, он твой живой портрет, и это серьезно меня беспокоит, он даже не просит у меня карманных денег по воскресеньям, а в его возрасте это очень странно: нравится это ему, нет ли, а ему пора уже начать встречаться с девушками и поостыть к книгам — свихнут они ему мозги! — понять не могу зачем вам такая уйма книг, от них одна грязь, как я говорю. И уж, конечно, на книги у тебя всегда хватало денег, не то что на «шестьсот шесть», машина, видите ли, ни к чему, это роскошь; тебе-то было вполне достаточно твоей кафедры, бумаг и друзей-приятелей, ну, а на других плевать ты хотел. Посмотрел бы ты лучше на Аран, ведь я столько времени твержу тебе о ней — целую вечность, а ты все свое: она, дескать, еще вырастет, ей только три года, я и без тебя знаю, что ей три года, но ведь и в три года бывают девочки высокие и маленькие, а Аран очень маленькая, и если бы в нашей семье не было подобных случаев, тогда другое дело, но ты полюбуйся на свою сестру, Марио, уж не будем говорить о том, что она полнейшее ничтожество, но и физически Чаро отнюдь не совершенство, прямо бочонок какой-то, а ты еще удивляешься — в кого Аран, вспомни про Эсклаву, — родилась восьми месяцев, и теперь сам видишь: все ей не по вкусу, и не случайно вы брат и сестра, дорогой мой, у обоих у вас свербит в заднице, какие-то вы неприспособленные, но теперь это почему-то в моде. Предупреждаю тебя заранее: не желаю я, чтобы у меня была такая дочь, и, хочешь — плачь, хочешь — смейся, а я покажу ее Луису, пусть он хорошенько ее осмотрит и пропишет какие-нибудь витамины, чтобы она росла и стала поживей. Я сделаю все, что в моих силах, не проморгаю, дорогой мой, и не говори мне, что я гублю ее личность: перед твоими глазами печальный пример — парень целый день болтает с лифтером, вот тебе и личность! — и если личность проявляет себя, отрицая траур по отцу, так уж лучше быть безликим. В конце концов, я ведь тоже что-нибудь да смыслю, и либо я ничего не стою, либо мои дети будут думать так же, как я, милый, а если Марио хочет думать по-своему — ну что ж, на здоровье! — только в таком случае пусть идет туда, где другая хозяйка, но пока что он живет под моей крышей, а те, кто зависит от меня, должны думать, как я велю. Что хорошо, то хорошо, и либо то, либо другое, как сказала бы бедная мама; скажи на милость: какую пользу может извлечь мой сын из болтовни с сеньором Абундио, да еще, для пущего срама, в его каморке? — узнаю в нем тебя, Марио, это твой живой портрет, дружок; вспомни этого старого дурака Бертрана: всякий раз, как он приносил тебе жалованье, ты завязывал с ним разговор, спрашивал, много он зарабатывает или мало, — это с каким-то педелем, подумать надо! — потом вы переходили на другую тему, я ведь все слышала, не думай, я тебе это прямо говорю, он, видите ли, еще мужчина в соку, да к тому же взял себе новую бабу, ты только посмотри на эту мумию, он же еще и глухой вдобавок, но для вас ведь главное похвастать, б