от как, и не смогли бы пожениться, — все эти штуки с кровосмешением и резус-фактором меня всегда в ужас приводили, имей это в виду, это у меня началось не сегодня, и ты представить себе не можешь, чтó я пережила из-за Альваро! — теперь-то я могу тебе сказать: когда я забеременела, мне все казалось, что у нас что-то не в порядке, кровь не совмещается или что-нибудь в этом роде, я почти превратилась в истеричку, дала обет целый месяц не есть мороженого — подумай только! — ведь я же страшно люблю мороженое. Ну, а ты, ясное дело, ничего и не знал, а потом стал бить во все колокола из-за того же Альваро: он, видите ли, странный мальчик, один ходит в поле разжигать костер и называет солдат валетами, надо показать его врачу — ерунда какая! — дети все таковы, Марио, дело в том, что у Альваро призвание бойската или как там это называется, и, если разобраться, он по-настоящему ничем не болел, кроме кори, только и всего, да еще в легкой форме, так что, если помнишь, мы даже сомневались, корь ли эхо. Меня больше беспокоят другие вещи, Марио, серьезные проблемы, а не вся эта чушь, полюбуйся на Борху: ведь он сказал это вчера не так просто, у него это вырвалось из глубины души: «Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, — тогда не надо будет ходить в школу», — ну как тебе это нравится? Я избила его до полусмерти, ты это сам видел, и пусть ему только шесть лет, я это прекрасно знаю, но я в свои шесть лет — помню все так, будто это происходило вчера, — просто обожала папу, но-настоящему обожала, стоило кому-нибудь сказать, что с ним что-то случилось, и я прямо умирала, так и знай. Это вроде того, что выкинул с трауром наш бездельник — ни в какую: это, видите ли, глупые условности — «условности», — уж не мог подобрать слова попроще, этот парень будет таким же путаником, как ты, Марио, он твой живой портрет, и это серьезно меня беспокоит, он даже не просит у меня карманных денег по воскресеньям, а в его возрасте это очень странно: нравится это ему, нет ли, а ему пора уже начать встречаться с девушками и поостыть к книгам — свихнут они ему мозги! — понять не могу зачем вам такая уйма книг, от них одна грязь, как я говорю. И уж, конечно, на книги у тебя всегда хватало денег, не то что на «шестьсот шесть», машина, видите ли, ни к чему, это роскошь; тебе-то было вполне достаточно твоей кафедры, бумаг и друзей-приятелей, ну, а на других плевать ты хотел. Посмотрел бы ты лучше на Аран, ведь я столько времени твержу тебе о ней — целую вечность, а ты все свое: она, дескать, еще вырастет, ей только три года, я и без тебя знаю, что ей три года, но ведь и в три года бывают девочки высокие и маленькие, а Аран очень маленькая, и если бы в нашей семье не было подобных случаев, тогда другое дело, но ты полюбуйся на свою сестру, Марио, уж не будем говорить о том, что она полнейшее ничтожество, но и физически Чаро отнюдь не совершенство, прямо бочонок какой-то, а ты еще удивляешься — в кого Аран, вспомни про Эсклаву, — родилась восьми месяцев, и теперь сам видишь: все ей не по вкусу, и не случайно вы брат и сестра, дорогой мой, у обоих у вас свербит в заднице, какие-то вы неприспособленные, но теперь это почему-то в моде. Предупреждаю тебя заранее: не желаю я, чтобы у меня была такая дочь, и, хочешь — плачь, хочешь — смейся, а я покажу ее Луису, пусть он хорошенько ее осмотрит и пропишет какие-нибудь витамины, чтобы она росла и стала поживей. Я сделаю все, что в моих силах, не проморгаю, дорогой мой, и не говори мне, что я гублю ее личность: перед твоими глазами печальный пример — парень целый день болтает с лифтером, вот тебе и личность! — и если личность проявляет себя, отрицая траур по отцу, так уж лучше быть безликим. В конце концов, я ведь тоже что-нибудь да смыслю, и либо я ничего не стою, либо мои дети будут думать так же, как я, милый, а если Марио хочет думать по-своему — ну что ж, на здоровье! — только в таком случае пусть идет туда, где другая хозяйка, но пока что он живет под моей крышей, а те, кто зависит от меня, должны думать, как я велю. Что хорошо, то хорошо, и либо то, либо другое, как сказала бы бедная мама; скажи на милость: какую пользу может извлечь мой сын из болтовни с сеньором Абундио, да еще, для пущего срама, в его каморке? — узнаю в нем тебя, Марио, это твой живой портрет, дружок; вспомни этого старого дурака Бертрана: всякий раз, как он приносил тебе жалованье, ты завязывал с ним разговор, спрашивал, много он зарабатывает или мало, — это с каким-то педелем, подумать надо! — потом вы переходили на другую тему, я ведь все слышала, не думай, я тебе это прямо говорю, он, видите ли, еще мужчина в соку, да к тому же взял себе новую бабу, ты только посмотри на эту мумию, он же еще и глухой вдобавок, но для вас ведь главное похвастать, будто вы — мужчины хоть куда. Мне уж надоело говорить тебе, Марио, — слишком ты был запанибрата с этими людьми, и они доходили черт знает до чего, их посади за стол, так они и ноги на стол, и если тебе это нравилось, то так тебе и надо: раз ты плохо себя поставил и обращался с ним как с равным, он имел полное право сказать тебе: «Я забыл мелочь дома», — и про себя я, конечно, смеялась, но думала: «Так ему, дураку, и надо, так ему и надо. Это ему будет наука», — ты не знал, например, где у тебя запачкано, а он: «Повыше, пониже, вот здесь», — а ты ему: «Спасибо, Бертран», — да так добродушно! Ну так вот, скажу тебе прямо: вчера он появился здесь одним из первых — притворщик этакий! — и прямиком в столовую, и что ты думаешь? — я немного подождала, а потом сказала: «Бертран, пройдите на кухню, будьте добры, а то здесь повернуться негде», — только его еще тут и не хватало! — ну где это видано, чтобы педель толкался среди преподавателей? Я не говорю о похоронах, — там он должен быть, но в дом ему лезть нечего, да еще его глухота, бедный Антонио в конце концов прямо завопил, а он: «Я не слышу, что он говорит», — комедия! — уж я тебе говорю, дон Николас смеялся — подумай только! — не нашел более подходящего времени! — и если я не спустила его с лестницы, то это просто чудо: пусть он умный, я не отрицаю, но нельзя сказать, чтобы он отличался тактом, вспомни хоть историю с наградой, — ну какая муха его укусила? — «Не делайте этого, я знаю Марио, он способен бросить ее в пруд», — ему-то какое дело? — и ты туда же: «Из меня хотят сделать могилу, увенчанную Большим Крестом», — на тебя ни кнут, ни пряник не действуют, дружок, ну что за характер! И если тебе не сказать: «Довольно!» — то еще неизвестно, что будет, ты закусишь удила, в раздражении наговоришь грубостей и уже не сможешь отвечать за свои поступки, — вспомни, как ты себя вел, когда тебе сообщили по телефону, что не напечатают твоих статеек; а как, по-твоему, тебе нужно было сказать об этом? — по телефону, конечно, быстрее, а ты: «В письменной форме, в письменной форме!» — да неужели к тебе уже нельзя непосредственно обратиться? С тобой никогда не знаешь, чего ждать, милый, ты точно малый ребенок; вспомни, что было в поезде, да с этим Мойано иного и не могло случиться, лучше бы он сбрил свою бороду — на кого только он похож? — а ты еще говорил, что «строгий режим» — это относилось к его желудку — да, да, как же! — меня не проведешь, вы могли здорово влипнуть, ведь этот тип был очень влиятельное лицо в политике — хотела бы я иметь такого мужа, Марио, — он прекрасно сделал, что позвал полицию, никогда ведь наперед не знаешь, а все из-за вашей болтовни; и я всю ночь глаз не смыкала, особенно после того, что сказал Антонио — я ведь, представь себе, обзвонила всех на свете, — но он стоял на своем: «Точно сказать не могу, но, по-моему, двадцать четыре часа превентивного заключения приравниваются к уголовному наказанию», — ничего себе, а для тебя это все шуточка, пустяки! Бедные мои дети! Тебе бы только распускать язык, когда тебя не просят, зато на праздниках, если не выпьешь двух рюмок, прямо как в трауре! — матушки мои! — ну и физиономия! Ну почему ты молчал, скажи на милость? Да потому, что ничего другого тебе не оставалось, ясное дело, ведь если хорошенько разобраться, то петь ты не умеешь, рассказывать пикантные анекдоты не умеешь, играть на гитаре и танцевать современные танцы — тоже, только другим мешаешь. А ведь я предупреждала тебя, Марио, предупреждала, как только мы поженились, не отрицай, я даже готова признать, что иногда была назойливой: «Научись ты себя вести. А иначе пропадешь», — только тебе, как всегда, в одно ухо входит, в другое выходит: даю тебе слово, я не знаю женщины, которая значила бы меньше для своего мужа, чем я для тебя, так ты и знай, а это говорит о том, что ты меня не любил, любимый ты мой, как ты там ни крути. Ты ведь считал меня злой, а? — ты сидел в углу скучный, скручивал свои вонючие цигарки, ты меня измучил, клянусь тебе, и я уж не знаю, что лучше, но у тебя всегда крайности: то молчишь, как мертвый, то орешь, как полоумный — помнишь тот вечер у Вален? — я ведь предчувствовала это, честное слово, предчувствовала, как только мы вошли и я увидела Солорсано и Ихинио; а ты давай швырять пробки от шампанского в фонари, и если Вален это нравилось и если это ее развлекало, так только потому, что она человек компанейский, прямо прелесть эта Вален, но был момент, когда я просто не знала, куда деваться, клянусь; сказать, что меня охватил ужас, — значит выразиться слишком слабо.