а, чтобы тебя развлечь, только ведь с тобой каши не сваришь, — «Для чего? Для чего? Для чего?», — сплошные «для чего», дубина ты этакая! — да для того, чтобы убить время, болван, вот для чего, для того, чтобы оно прошло незаметно, я полагаю, так-то. Ты становился невыносим, Марио, ты вел себя как капризный ребенок: «Еще одного такого дня я не выдержу; сегодня то же, что вчера. Господи, просвети меня», — вы только послушайте, о чем он просил бога! — а ведь нам столького недоставало, дурак ты набитый! Нервы — хорошенькое оправдание! — когда врачи не знают, что придумать, они все сваливают на нервы, а я так рассуждаю, Марио: если у тебя ничего не болит, если у тебя нет температуры, на что же тогда жаловаться? Конечно, если разобраться, так это наша вина, это мы во всем виноваты, потому что мы целый божий день прикованы к вам, дуры мы этакие, а вот если бы вы боялись, что мы наставим вам рога, так небось тотчас же позабыли бы про нервы. Это да еще работа — вот лекарство от нервов, и тут никто меня не переубедит, а нервы у всех бездельников не в порядке; вот если бы ты ходил на службу или работал в банке, где надо отсиживать восемь часов подряд, как положено, жизнь сложилась бы у нас иначе во всех отношениях, так и знай. То же самое и со сном, сумасброд ты этакий, ведь ты, как говорится, круглые сутки валялся в постели. А если бы ты хоть немного двигался, сам бы увидел, как это полезно: не нагуляешь аппетита — не пообедаешь, как сказала бы бедная мама. Вы, мужчины, просто смешите меня, Марио: вы заболеваете, когда вам хочется, и выздоравливаете, когда вам это заблагорассудится, уж не спорь со мной, и если ты придаешь такое значение головокружениям, то подумай, что должна была испытывать я, если я и на стул не могла влезть? А уж про автобус и говорить нечего, так ты и знай, и хотела бы я посмотреть на тебя в «тибуроне» Пако, Марио, вот что, только одну минутку, не больше, из чистой прихоти, чтобы ты понял, что значит головокружение, — господи боже! — кажется, земли не касаешься. По правде говоря, я этого не хотела, могу тебе поклясться, не почему-либо, а потому, что люди всегда думают о других плохо, да еще Кресенте все время следил за нами со своего мотокара, но Пако открыл дверцу, и у меня не хватило мужества отказаться. По чистой случайности через несколько дней на той же самой автобусной остановке произошло то же самое: он резко затормозил, как в кино: «Ты — в центр?» — и скажу тебе откровенно: когда потом я призналась ему, что не умею водить, что у нас нет автомобиля, ты и представить себе не можешь, он хлопнул себя по лбу, да так сильно — вот ведь какое дело: «Неужели!.. Не может быть!» — понимаешь, он не мог поверить, он думал, что я шучу, а я не знала, куда деваться, Марио, никогда в жизни я не испытывала такого унижения. С талантом Пако тебе нечего было бы бояться рутины, Марио, это уж я тебе точно говорю, а то, видите ли, каждый день одно и то же: работа, завтрак, обед, ужин, любовь, сон, «как мулы на водокачке» — ну о чем только ты думаешь? — чего тебе еще надо, идиот? — ведь всюду происходит то же самое, посмотри хоть на Пако — так вот нет же — мы ничем не отличаемся от животных — Америку открыл! — и что страшного в том, что каждый день мы делаем одно и то же? Не сердись, Марио, но, по-моему, ты просто боялся работы, и не толкуй мне теперь, что писать — значит работать, мерзкая ты мумия! — для самооправдания ты готов утверждать, что днем — темно и что писать, что играть на скрипке — все едино. Кроме того, если уж так тебе было страшно, не писал бы, ты же знаешь, что, на мой взгляд, есть занятия получше: представительство, коммерция, строительство, а теперь вот даже появились места, где будет развиваться промышленность, — словом, что-нибудь в этом роде; ведь ты же сам говорил, что тебе противно читать газеты, — да и кому не противно? — в вашей проклятой «Эль Коррео» вы только и писали, что о несчастьях, — было что почитать! — и вечно одна и та же песня о разврате и злобе, трусишка ты, просто-напросто трусишка, и если люди ничего не понимают, так тебе-то что до этого? — дураки бы мы были, если бы теряли аппетит всякий раз, как там передерутся негры или китайцы. Пусть каждый выпутывается из беды как знает, дорогой мой! В конце концов, никто не виноват, что они не такие, как мы. Но и писать-то можно по-разному, и меня просто тошнит от вашей «Эль Коррео», только я не думаю, что нервы у тебя разошлись из-за нее, упрямая ты голова: мне не раз казалось, что ты прекрасно себя чувствовал, когда тебе было плохо, и что тебе плохо, когда по виду все было хорошо, хотя ты и сочтешь это бессмыслицей. Нервы, нервы… нервы начинают шалить, когда человеку слишком хорошо, вот что, когда у него нет никаких проблем и когда ему живется спокойно и беззаботно. Вот тогда-то и появляются нервы и все такое прочее, и я понять не могу, что это за фокусы: «Идут!» — у меня сердце сжалось из-за тебя, дружок, а ты еще будил меня без всяких церемоний, и уж не знаю, кого ты там ждал, но только этого из тебя никакой силой нельзя было выбить, и не то чтобы мне нравилось, когда люди колобродят по ночам — вовсе нет, пойми меня правильно, — но соседи имеют полное право ложиться, когда им вздумается. Или вспомни, как ты плакал, на первых порах у меня прямо сердце разрывалось, вот как, господи, ну и рыдал же ты! И я: «Почему ты плачешь, милый?» — а ты: «Сам не знаю, обо всем и ни о чем», — по-твоему, можно так себя вести? А Луис еще тебе потворствовал, он просто-напросто во всем тебе потакал: «Не владеет своими эмоциями. Угнетенное состояние», — ну насчет первого-то я спорить не буду, а вот насчет второго я ему высказала все, что думаю, и не раскаиваюсь в этом, Марио, послушал бы ты меня: «Я не могу согласиться с тем, что его угнетают», — ну кто тебя угнетал, скажи на милость? — обед вовремя, всегда свежие рубашки, жена от тебя ни на шаг — чего тебе еще не хватало? Вот если бы он тогда сказал, что у тебя вылилось все, что не вылилось в свое время, это была бы другая песня, только пусть говорит толком, без обиняков, и называет вещи своими именами, ведь врачи говорят так же непонятно, как и пишут, уж не спорь со мной, их только одни фармацевты и могут разобрать, да и то не все: некоторые просто делают вид, что понимают, чтобы придать себе весу. И вот что я еще скажу: у кого больше, у кого меньше, но у каждого в запасе целое море слез, чтобы на всю жизнь хватило, настоящая фабрика, и если не прольешь их вовремя, прольешь не вовремя, ничего не поделаешь. И не говори, что я не предупреждала тебя об этом, дорогой, вспомни, — когда умерла твоя мать, я прямо по пятам за тобой ходила: «Плачь, Марио, плачь, потом это скажется и будет хуже», — прямо как тень за тобой-ходила, а ты вдруг: «Обычай велит?», — так что я прямо похолодела, — даю тебе слово, нехорошо, Марио, я ведь советовала это тебе для твоего же блага, у меня были самые лучшие намерения, клянусь! И то же самое было, когда приключились все эти истории с Эльвиро и Хосе Марией: каменное лицо, ни слезинки, не знаю, может быть, из-за этого у тебя и образовался комплекс, скорее всего, так оно и есть, но так или иначе, ты рот на замок и — ни звука, а я ведь все время была рядом с тобой, чтобы ты мог выплакаться, и в чем другом, не скажу, а в чуткости никто меня не превзойдет, и ты должен был поговорить со мной: я ведь всегда уважала Эльвиро, и Хосе Мария, если не считать его идей, был мне очень симпатичен, честное слово, он мне нравился, так ты и знай, и с тех пор, как он спросил меня, не я ли та девушка, за которой ты ухаживаешь, я стала от него бегать, вот как, я пряталась от него в подъездах, а Транси: «Ты что, с ума сошла? Съест он тебя, что ли?» — но я ничего не могла с собой поделать, а он точно догадывался, о чем я думаю, и я очень краснела — девушки есть девушки, — но даже поболтать с ним не могла. Если хорошенько разобраться, это у тебя был комплекс, а вовсе не нервы, чудовищный комплекс, я уверена, а все из-за того, что ты не выплакался вовремя; ведь когда ты мне рассказывал о своих братьях, я была в восторге, представь себе, буквально в восторге; только вот пойми меня, не могла я согласиться, когда ты рассказывал мне сказки, что твои братья думали одинаково, — ишь, что выдумал! — это просто смешно! — Хосе Мария переходил границы дозволенного, а Эльвиро не переходил, Эльвиро был чудеснейший человек, а вот за Хосе Марией, как ты там ни крути, нужен был глаз да глаз. Это вроде того, как он сказал, когда его вели на расстрел, что, мол, не впервые честный человек погибает ради других, — басни! — он, верно, умирал от страха и молился, и это естественно, и осуждать его нельзя, пойми меня правильно, по-моему, так и должно быть, а вот вы ради красного словца способны осквернить память умерших.