Люди договорились между собой: охотиться не всегда, а только в определённые месяцы. Редких животных не трогать. И ещё — объявить заповедники, где охоту совсем запретить.
Хорошо, а что всё-таки будет с зубрами?.. Произошли же когда-то коровы от диких животных. Что, если попробовать наоборот: загнать стадо коров в лес подальше — пусть там дичают...
Ничего не получится — наши коровы без нас не проживут. Зимой для них нужно сено: кору и ветки деревьев они разучились есть. А чтобы они не простуживались в мороз, им нужны тёплые коровники: шерсть у коровы совсем короткая. Чем же они провинились перед нами, за что мы их будем мучить?.. Даже если бы две или три из них чудом уцелели и привыкли снова обходиться без человека — жить в лесу, находить себе пропитание, к тому же обросли бы густой длинной шерстью. — это были бы вовсе не зубры, а просто одичавшие коровы. Ведь сколько собака ни дичай — всё равно она не волк; кошка, хоть вовсе отбейся от дома, всё равно не будет рысью...
Люди попытались спасти оставшихся в живых зубров. Из разных зоопарков их собрали и привезли в заповедник, в лес. Среди них было и несколько бизонов. Огородили для животных просторные загоны, чтобы им здесь никто не мешал и чтобы можно было за ними вести наблюдения — подкармливать, лечить, помогать им... И случилось как будто чудо: животные, которым угрожала скорая и мучительная смерть, ожили, у них появилось потомство. Сначала в питомнике их было меньше десятка, а спустя десять лет — уже несколько сотен.
Рум родился в питомнике, когда там уже было достаточно населения, и он чувствовал себя среди своих братьев, сестёр и всех остальных животных и среди вольной природы заповедника так, будто находился на полной свободе Он рос, набирался сил и привыкал к человеку, подчинялся тем же за конам что и его тысячелетней давности предки, и прислушивался к голосу медной трубы — в неё трубил Зубровод, созывая зверей к кормушкам. Впрочем, звук трубы — слишком громкий и резкий — был ему неприятен, и если он и спешил на её зов, то лишь для того, чтобы тот скорей прекратился.
Но он даже и не подозревал, что возможна иная жизнь, иная свобода — не ограниченная даже самым просторным загоном, без трубы, без кормушек и без людей, и что его предки когда-то именно так и жили...
Время шло. Рум из телёнка всё более превращался в могучего взрослого зверя. Грудь и плечи его раздались, голова сделалась ещё тяжелее и больше и была постоянно пригнута книзу, отчего горб выделялся заметнее, тёмно-бурая шерсть курчавилась, словно её завивали для красоты. Его ноги казались, быть может, слишком короткими для такого массивного туловища, зато бугры мускулов, которые перекатывались при каждом движении, свидетельствовали об их необычайной силе и выносливости.
Минуло в его жизни второе лето и вторая зима, и всё же он отличался от диких лесных животных, выросших без участия человека.
Рум видел лошадь и видел собаку — рыженькая лохматая собачонка, иногда прибегавшая с Зуброводом, жалась к ногам хозяина и заливалась озлобленно-трусливым лаем при приближении зубров, — оба эти четвероногие были слугами человека.
Но видел Рум и других. По деревьям сновали белки, которые не боялись человека, но и не доверяли ему, предпочитая оставаться на расстоянии, — шелушили свои шишки или просто сидели на ветке и цокали языком. Между прочим, Ру-му казалось, что они его дразнят, пользуясь своей недосягаемостью.
Зато бобр, проживавший в ручье, при виде человека немедленно скрывался куда-то, а вот Рум мог не раз наблюдать, как тот, выйдя на сушу, отжимает свою блестящую шубку или быстрыми зубами подгрызает стволы осин — бобр его не пугался, продолжал своё дело, когда Рум стоял на другом берегу или даже спускался к воде напиться.
Были здесь ещё крикливые сороки и сойки, чёрный дятел, целыми днями наполнявший воздух однообразным стуком, много других птиц помельче. В обилии водились лесные мыши и землеройки. Но это были существа совсем крошечные по сравнению с зубробизоном, и жизнь их была иной — заполненной мелкой суетой, копошением, писком, важными только для них заботами — Рум обычно не замечал их присутствия.
Однажды — это случилось ещё зимой, в феврале, — он всё же встретился с незнакомцем, который не уступал ему ростом, разве только был стройнее и легче.
Лосиха стояла за стогом, и поэтому Рум её не заметил, пока не столкнулся нос к носу. Он отпрыгнул, а она, не успев вытащить длинную, узкую морду, по самые глаза увязшую в сене, негромко и дружелюбно фыркнула, будто приглашая его тоже поесть.
Вдали послышался скрип полозьев по снегу, человеческий голос, и лосиха насторожила чуткие уши. В несколько громадных прыжков она оказалась возле высокой изгороди, без остановки перемахнула через неё, словно летать по воздуху было для неё так же привычно, как ходить по земле, лёгким пружинистым шагом вошла в лес и скрылась между деревьев.
Зубровод, привёзший свежего сена, отчего-то особенно пристально разглядывал следы на снегу и лосиный помёт и, видно, остался недоволен.
— На всех-то не напасёшься! — ворчал он, ровняя вилами стог. — Ишь, долгоногий, пронюхал!..
Рум догадался, что Зубровод был почему-то недоволен лосихой.
Но сам Рум не испытывал к ней ни злобы, ни ревности: корму для него хватало, и он был всегда сыт.
Лоси среди зимы продолжали появляться в питомнике, держась особняком и избегая людей, но, кажется, никто из зубров не был этим обеспокоен, вчуже поглядывая на каждого такого пришельца. Что они делают там одни, в дикой чаще, эти странные лесные звери? Почему боятся человека? Почему не хотят здесь оставаться? Многое было для Рума загадочным. Впрочем, для других зубров тоже, потому что тому, кто успел познакомиться с человеком и вкусить от его щедрых милостей, почувствовать над собой его власть, тому трудно отвыкнуть от всего этого. И почти невозможно понять другого, свободного зверя. Об этом в своё время и говорили между собой Учёный и Зубровод, стоя перед загоном, где находился Рум.
Впрочем, говорил, как уже нам известно, первый, а второй слушал.
Речь Учёного сводилась к тому, что зубры в питомнике могут вырасти слишком ручными, домашними и что этого следует опасаться. Опасаться же следует потому, что, домашние, они не захотят жить в лесу, а станут выходить в посёлки, в деревни, когда окажутся на свободе. И что могут перепугать в деревнях людей, разогнать скот. Разучатся сами находить себе пищу, а будут надеяться только на человека. И от этого самим зубрам придётся не сладко... Он говорил ещё много справедливого, из чего решительно следовало, что пора выпускать животных на волю. Особенно тех, кто постарше.
Ещё он говорил о том, что не стоило смешивать зубров с бизонами. Потому что бизоны — степные, из прерий, а нам нужны зубры, которые смогут прижиться в лесу... Пусть бизоны по-прежнему остаются у нас в зоопарках. (Так вот для чего приезжал зелёный фургон!..) И вообще — чистокровные зубры ценнее... Он был недоволен, что всё так случилось... Но раз уж случилось...
Рум стоял за изгородью и, казалось, внимательно слушал, о чём говорили люди. Он, конечно, не понимал, не догадывался — о чём. А если бы даже догадывался — что с того?! Ведь он был живой, и для него не имело значения — чистокровный он или нет, зубробизон или зубр. Он также хотел дышать этим воздухом и видеть вокруг себя этот лес и эти лесные поляны, жевать горьковатые плети осины или нежные листья травы и чувствовать под ногами твёрдую землю, а над головой только небо — единственное, что не изменилось с тех пор, когда Рум впервые открыл глаза и увидел его!.. Многое изменилось, но не это...
И когда наконец перед Румом распахнулись ворота, чтобы он мог идти куда хочет, он сначала не понял, для чего они распахнулись. Но когда поднажали другие и когда Зубровод швырнул палкой и крикнул: «Ну, пошёл же!.. Пошёл!..» — он понял, что надо идти. И пошёл, больше уже не останавливаясь. Он не видел, что человек ещё долго стоял у ворот и глядел ему вслед, словно запоминая, прощаясь...