С того самого дня началась для него другая, новая жизнь — жизнь свободного зверя, чудом выжившего, спасённого человеком, возвращённого им природе. Но, как ни странно, за это чудо Рум не испытывал благодарности ни к кому. Может быть, потому, что если бы он не выжил, не был спасён и вообще никогда не появился на свет, то вовсе не мог бы испытывать никаких чувств: ни боли, ни радости, ни голода — ничего. А если уж этого захотелось кому-то — чтобы он появился, — то он теперь тоже вправе хотеть: жить просто для того, чтобы жить! А что, разве это плохо?..
} СКАЗАНИЕ О СЕМГЕ
}
Рыба же безгласна и безответна... (Из старинной книги)
Приплыла к нему рыбка, спросила...
(Из другой книги)
1.
Каждому своё: птице — небо, человеку и зверю — суша, а рыбе — вода. И у каждого есть свой дом, своя родина, у рыбы тоже есть — здесь когда-то появилась она на свет из икринки, здесь сновала мальком среди серебристых прохладных струй, среди водорослей и разноцветных камней, отсюда потом уплыла... Рыба ищет, где глубже, а что глубже моря на свете? Но приходит пора, и опять из-за тридевяти морей возвращается она к тем речным перекатам и отмелям, о которых, оказывается, не забыто: это память о родине спустя долгие годы привела её снова сюда. Теперь, в свой черёд, она вымечет здесь икру и даст продолжение жизни...
Так живёт сёмга: появляется из икринки в реке, подрастает, становится взрослой, а затем устремляется в море, в большую солёную воду, далеко от родных берегов — плыви куда хочешь.
И плывёт куда хочет: из Белого в Баренцево и дальше в Норвежское море, к незнакомым холодным скалам, к чужим берегам — фиордам. Что манит её туда? Может, голос далёких предков, некогда обитавших в морях и лишь позже переселившихся в пресные воды? Или это извечная тяга всего живого и движущегося ко всему неизведанному, непознанному — охота к перемене мест? Или просто поиски пищи: море богаче реки, здесь найдётся, чем поживиться... Никто до сих пор не ответил на эти вопросы. Но ещё, может быть, загадочнее — по каким таким знакам-приметам за тысячи километров от дома находит она дорогу к дому? Птицы, совершая свои перелёты, видят мир с высоты — леса, горы, селения, реки... А что рыба? Вода глубока и темна — даже звёзд разглядеть невозможно, в море нет дорог, как на суше. Где здесь север, где юг, где восток и где запад? Не отличить, плыви, не зная куда...
И всё же она это знает — куда ей надо, потому что всегда безошибочно выбирает свой путь. Это тем более удивительно, что сёмга в здешних местах прежде никогда не бывала — только раз в жизни совершает она этот путь. Редко какой из рыб посчастливится его повторить.
Но вот она, кажется, у заветной цели. Ещё в море, но уже близ родных берегов. Позади преграды, опасности, бури, которые пришлось ей одолеть. Их было немало, и рыбе пришлось нелегко. Из тысячи, может, только одной удалось уцелеть и вернуться. Вернуться? Но ведь ещё предстоят испытания в реке. Дорогу, правда, искать уже не придется, но здесь, в реке, ее поджидают другие злоключения...
Попробуем же проследить путь хотя бы одной из рыб: от икринки до большой взрослой сёмги, от малой реки до огромного моря, от моря до родины...
Жила рыба в воде. И это была большая и сильная рыба. У неё были плавники и хвост, чтобы плыть, жабры, чтобы дышать, глаза — глядеть, рот и зубы — хватать добычу. И она так и делала: плавала, дышала, глядела, хватала, — так она и жила, и ей это нравилось. А когда пришёл срок и бокам её стало невмочь от свежей тугой икры, которая в ней поспела, она отыскала в реке место с ровным галечным дном и принялась копать глубокую яму — коп.
Так вот для чего ещё годились её плавники: оказывается, не только для того, чтобы плыть! Работая ими, она глубже и глубже зарывалась в сыпучую гальку, будто собиралась сама себя закопать в этой яме. Вокруг на почтительном расстоянии толпились рыбы помельче — несколько краснопёрых хариусов, большеротая щука, ерши, налимчики...
Они уставились на неё, выпучив пуговицы-глаза, будто чего-то ждали.
В сторонке, в любую секунду готовые ускользнуть от опасности, укрыться под боком ноздреватого валуна или в чаще речной травы, суетились мальки — такие маленькие и похожие друг на Друга, что почти невозможно было определить, из кого кто получится, когда малёк подрастёт.
— Откуда взялась эта рыбища в нашей реке? — шептались хариусы.
— Мне кажется, что это сёмга, о которой нам столько рассказывал дедушка Лим, — сказал один налимчик другому.
Значит, она явилась сюда из самого моря?..
— Какая огромная!.. Она всех может съесть! — осмелился высказаться малёк похрабрее, приблизившись к взрослым рыбам.
— Глупец, сеголеток-, — разинула щука пасть, полную острых, как сапожные гвозди, зубов.
Малёк так и отскочил от неё подальше.
— Настоящая сёмга питается только в море, — продолжала щука. — А к нам в реку приплывает она для того, чтобы метать икру, вкуснее которой нет ничего на свете!
И щука застыла с разинутой пастью.
А малёк — ему действительно было всего несколько месяцев от роду, — малёк теперь уже издали, притаившись в тени прохладного камня, в испуге следил: неужели они, эти рыбы, и правда собрались здесь для того, чтобы полакомиться сёмужьей икрой?! Он ведь и сам лишь недавно вылупился из полупрозрачной икринки — пусть это была икринка не сёмги, пусть обыкновенного окуня (и об этом он уже знал: когда вырастет, он станет окунем), — и у него на глазах из таких же точно икринок появлялись такие же точно мальки, его братья и сёстры. Он помнил об этом, а они, взрослые рыбы, наверно, забыли? И они станут есть ещё не родившихся?.. «Подождите, опомнитесь, так нельзя!» Но никто его не услышал.
Сёмга тем временем продолжала копать.
Вдруг что-то гибкое, сильное промелькнуло над рыбами сверху, а затем ворвалось в их круг, расшвыряло самых нетерпеливых и жадных. Даже щука попятилась, а налимчики бросились врассыпную.
Это был Крюк — сёмга-самец, красавец с устремлённой вперёд головой и грозным кривым отростком, выпиравшим из нижней челюсти вверх. Из-за этого отростка-крюка он был похож на сказочного Единорога. А золотыми и огненноржавыми пятнами на чешуе напоминал Дракона, изрыгающего огонь. Но только никакого огня он, конечно, не изрыгал.
И вот сёмга уже кончила коп — получилась отличная яма. Но что с ними случилось? Сёмга принялась изгибаться дугой, бить хвостом, тереться брюхом о камни. То же самое повторял за ней Крюк. Глаза у обоих казались невидящими. «Неужели они обезумели? — с ужасом наблюдал за ними малёк из укрытия. — Почему же другие рыбы делают вид, будто всё так и надо, и только теснее сдвинулись и ждут, как прежде?..» Но раньше, чем он успел догадаться о чём-то, из-под раздутого брюха сёмги появилась цепочка ярко-оранжевых икринок и соскользнула вниз, в яму. Вслед за икринками устремилось молочное облачко, которое выпустил Крюк...
Всё новые и новые икринки ещё долго выкатывались из-под сёмги. И долго ещё — целый час — оставался на месте Крюк. Но уже немало икринок, подхваченных резвыми речными струйками, пронеслось мимо копа, — на них с голодной жадностью накидывались щуки, налимчики, хариусы. Каждая рыба старалась опередить другую, догнать и схватить побольше оранжевых шариков. Часть икринок снесло течением в пенистый водоворот, где они бесследно исчезли. Лишь горстка уцелевших сиротливо поблёскивала на дне просторного копа. Зато эти, самые драгоценные, — будущее потомство северного морского лосося, как иногда называют сёмгу.
Тут сёмга хвостом обрушила в яму несколько гладких камешков, и они упали рядом с икринками, едва не задев их. «Однако она и сама неосторожна», — с досадой заметил малёк. Он всё ещё беспокоился за уцелевшую горсточку. Самец Крюк к тому времени куда-то уплыл, а сёмга едва шевелила плавниками и казалась смертельно уставшей. Выходит, и большой рыбе это совсем нелегко — рыть коп, метать икру и видеть к тому жеГ как прямо у неё на глазах другие хищные рыбы уничтожают её детёнышей.