Это была бабочка-лимонница — кажется, так её называют: нежно-жёлтая, с тёмными пятнышками на крыльях. Я хотел получше её разглядеть Но она так билась другим, свободным крылом, что пришлось поскорей запихнуть её в стеклянную банку и закрыть крышкой. Я отряхнул руки: на них оставалась пыльца с её крыльев. Ведь крылья бабочек на самом деле прозрачные, как из хрупкой слюды, и лишь сверху и снизу покрыты множеством цветных чешуек, каждая — тоньше тонкой пылинки: пыльцой. И когда бабочка побывала у меня в руках, то сразу поблёкла, будто цветок, который долго стоял без воды и завял. Одно крыло у неё потускнело (то самое, за которое я схватил её пальцами), другое — оставалось почти новеньким. И всё же она была теперь не такой, как прежде. Но сначала я этого не заметил. У меня была бабочка! Она сидела в банке не шелохнувшись. Захочу — никогда её отсюда не выпущу, захочу — пущу ненадолго по комнате.
Полдня я носился с банкой по дому, ко всем приставал, показывал: «Поглядите, это у меня моя бабочка! Моя собственная! Что, красивая?..»
И всем приходилось глядеть. А бабочка сидела в банке, уцепившись лапками за скользкую стеклянную стенку. Даже когда банку переворачивали или трясли, она оставалась неподвижной И я уже успел разглядеть что у неё было шесть лапок. А крыльев на самом деле не два, а четыре: два спереди и два позади. И два больших выпуклых глаза... И ещё усики, которые почему то дрожали...
— Бабочка как бабочка. Только крылья у неё разные, — заметил дядя Костя
— Бедняжка, она задохнется под крышкой, — пожалела бабочку тётя Галя.
Но ведь без крышки она улетит!.. А что, если задохнётся?.. Нет, я не хотел, чтобы она задохнулась.
Я поставил банку с бабочкой на подоконник и чуть чуть приоткрыл — она не пошевельнулась. Открыл совсем — не летит. «Вот глупая! Я тебя отпускаю!» Потрогал её травинкой. Наверно, она мне не верила.
И вдруг я почувствовал, что моя бабочка — вовсе не моя: я хотел, чтобы была красивая, а она вон какая; хочу, чтобы теперь полетела — не летит...
Грело солнце, муха ползла по окну и гудела.
— Очень тебя прошу: ну, лети! — сказал я, чуть не плача. Зачем я ловил её и сажал в эту дурацкую банку?! Может быть, она уже умерла? Если не задохнулась, так с горя...
Но тут, будто глотнув свежего воздуха, бабочка встрепенулась. Крылья её вздрогнули и... она вылетела!
Она летела невысоко над землёй, всё ниже припадая на повреждённое крыло. Я мог бы легко её поймать и вернуть в стеклянную банку. Но я даже не подумал об этом. Я хотел одного — чтобы она летала, как прежде, летала и была красивой: «Ну, лети...» Но она, пролетев немного, опустилась на землю...
С тех пор я никогда не хватаю бабочек за крылья. Они этого не выносят. Свой сачок я тогда же забросил — не знаю куда. Он мне больше не нужен. Я просто люблю смотреть, как летают бабочки. Ведь они только тогда красивые, когда летают.
..Я стал читать все, что мне попадалось про бабочек И в одной толстой книге прочёл, что бабочки бывают вредными. Сперва я даже не поверил этому. Ведь такие красивые ...
Оказывается, бывают.. Только не сами бабочки, а их гусеницы, которые поедают плоды — яблоки, груши, сливы, л-и капусту, и листья деревьев.
Но ведь все что-нибудь едят: зайцы — морковь и осиновую кору — лыко, коровы — траву и сено, волки — зайцев, а гусеницы — капусту, плоды, листья...
Всё так. Но иногда целые полчигца гусениц нападают на сады, огороды, леса и всё на пути пожирают Падают с яблонь червивые яблоки, пустеют грядки, деревья посреди лета остаются без листьев, раздетыми. И наверно, было бы вовсе плохо и даже страшно, если бы не птицы, которые клюют, поедают этих зловредных гусениц.
Но если бы совсем не было гусениц, то не было бы и бабочек. Птицам жилось бы голодно. И цветам было бы скучно... Так что всё-таки это не только плохо — то, что гусеницы всё же есть. Это ещё и хорошо. Плохо, когда их становится чересчур много
А бабочки?.. Разве бабочки едят капусту или груши и яблоки? Нет, они пьют цветочный сок. Чем же они виноваты?.
Если бы только мы умели спрашивать бабочек, то, наверно, спросили бы хоть одну из них, ну, например, вот эту — большого жёлтого махаона с чёрными пятнами, как он появился на свет? Что делал он в детстве, когда был совсем маленьким мотыльком?.
И если бы эта бабочка могла говорить на понятном для нас языке, то она ответила бы. что никогда не была маленьким мотыльком, а всегда — большим махаоном, таким, как сейчас.
Это правда: бабочки не растут Большие бабочки всю жизнь были большими, а маленькие мотыльки всю жизнь остаются маленькими мотыльками. Бабочка не помнит своего детства: ведь она вышла из куколки сразу взрослой бабочкой. А куколка — это не бабочка а совсем другое. Куколка — это куколка...
Это будто очень маленькая неподвижная кукла, туго спелёнатая, завёрнутая в коричневое одеяльце. Один мальчик нашёл её осенью в лесу и подумал, что это просто гладкий сухой сучок. Интересный сучок!.. А это была куколка. Там, внутри... Что там было внутри, в одеяльце, — этого он не видел, не знал. Но всё-таки спрятал куколку в пустую спичечную коробку.
И забыл про неё. Этот мальчик любил собирать разноцветные стёклышки, камушки, жёлуди...
Весной, когда всё кругом просыпается, что-то в коробке зашуршало, зашевелилось. Он открыл, а оттуда вдруг вылетела... живая бабочка! А на донышке, вместо куколки, осталась одна только шкурка, совсем лёгкая.
Хорошо всё-таки, что мальчик не стал разматывать, снимать с куколки «одеяльце», а то ничего бы не вышло из неё, ничего не получилось...
— Бабочка-бабочка, что ты делала раньше, когда была куколкой?
— Не знаю, не помню. Ведь теперь я уже бабочка, а не куколка!
А ещё раньше куколка была гусеницей.
Гусеницы тоже бывают разные. Вот у этой столько ножек, что сразу, наверно, не сосчитать. И ещё — вон она какая мохнатая, прямо-таки шерстяная. Даже страшно притронуться. А гусенице только того и надо: ползает по деревьям и ест листья. Многие птицы боятся «шерстяных» гусениц и не трогают их. А вот кукушка не боится...
А у этой гусеницы ножек совсем немного — только спереди да на самом конце брюшка. Она сперва передними ножками с коготками уцепится за сучок, потом изогнётся дугой и задние, мягкие ножки подтянет ближе к передним. Уцепится задними, распрямится и снова хватается передними... Так и ползёт. Очень похоже на то, как меряют длину пядью — большим и указательным пальцами. Поэтому гусеницу назвали пяденицей. Другое её название — землемер: ползёт, будто землю меряет.
Пяденица-землемер — не «шерстяная», а совсём голая, беззащитная. Любой может клюнуть: и скворец, и синица, и даже воробей. Страшно гусенице, замрёт — притворится будто она вовсе не гусеница, а просто веточка: «Птицы веточек не клюют, не клюют!..»
А скворец или воробей внимательно поглядит: «А веточки листьев не едят, не едят!» — клюнет и съест. Только всех не склевать...
Пяденицы тоже объедают листья — у дуба, у берёзы, у осины и даже иголки у сосны. Как же гусенице быть иначе? Очень хочется есть. И ведь нужно расти, толстеть- Иначе она не может — ползает, ест, растёт. А придёт время — отыщет укромное местечко где-нибудь под корягой, или в щёлке коры, или среди травы и замрёт. Покроется плотной шкуркой-одеяльцем. И получится из гусеницы куколка.
А ещё раньше гусеница была крошечным, еле заметным яичком, которое в тихий солнечный день бабочка отложила на травинке, а может быть, и на дереве или даже на большом тёплом камне. Да, может быть, на камне, потому что ей было так хорошо в тот день, так радостно и легко, что она целый день только и делала, что порхала, совсем ненадолго присаживалась — то на землю, то на цветок, то на дерево, а то на тяжёлый и серый камень, который умеет лишь неподвижно лежать на одном месте и молчать.